– Что? – уставился он на меня.

– Ничего.

Город вокруг живет своей жизнью по ночам. У него свой ритм, свое сердцебиение – частое, артериальное давление зашкаливает, и бесконечные приступы держат его мертвой хваткой. Задыхается, но никак не задохнется. Аварии, передозировки, несчастные случаи, суициды всех мыслимых и немыслимых видов, ножевые и огнестрельные ранения, кровь и смерть, бытовые и уличные стычки, мертвые дилеры и проститутки, приступы внезапного страха в тесных и душных квартирах, приступы удушающей паники, изнасилования, надругательства, убийства… Хотя последнее – уже не наше дело. Из кабины кареты скорой помощи он, город, похож на больного эпилепсией, бьющегося в припадке с пеной у рта. Конвульсии безумия. Едва ему удается побороть приступ, как он тут же, не задумываясь, откупоривает новую бутылку, полную до самых краев отборным хаосом, и впивается жадно в нее своими потрескавшимися губами, пытаясь не расплескать мимо ни капли и удерживая ее дрожащими руками. Он живет своей особенной жизнью, так сильно непохожей на ту, которую можно видеть за окном днем. Двуличная мразь. Отражение нас самих. И мы его стервятники. Мы – те, кто бродит в ночи и воплощает в жизнь все это безумие; и мы – те, кто дарит этому безумию еще один шанс на еще куда большее безумие. Шанс умереть.

– Так что на счет Бога?

– Я его не встречал.

– Не скажу, что это плохо.

– Точно. Но у меня к нему много вопросов.

Конечно, многое зависит от того, с кем выпадает смена. Но мне уже, признаться, давно по барабану, с кем приходится коротать такие ночи. Когда слишком сильно хочешь спать, становится все равно, кто может лечь рядом. Лишь бы не попался очередной завязавший курить. Удивительное дело, сколько среди персонала больницы бросивших курить. Пожалуй, больше только тех, у кого во рту все еще дымится маленькая длинная тонкая раковая опухоль. Мир разделился на тех, кто курит и тех, кто бросил. Были ли те, кто и не начинал? Я не знаю. Где они? В морге?

– Неужели все это напрасно? Ты, правда, так считаешь?

– Что именно?

– Все это. Все, что мы делаем. Наша работа. Все эти люди.

– Если Бог есть, то как быть с самоубийцами? Сколько их попадается каждую ночь? И главное, те, которых нам удается откачать, они все равно попадают в ад?

– Господи! Никогда не смотрел с этой стороны. Выходит, что так.

Минуту мы молчим. Я наслаждаюсь эту минуту тишиной и мечтаю о том, чтобы просто заснуть. Провалиться в бездну.

– А как же все эти рассказы про свет в конце тоннеля? Сколько ты слышал подобных историй за время службы? И всегда одно и то же. Темно, свет впереди, конец тоннеля, Иисус, бла-бла-бла.

– Именно потому всегда одно и то же, что все только к этому и готовы. Мозг ведь не сразу умирает с остановкой сердца. Все это на уровне подсознания. Нам с детства талдычат про Бога и рай. Про таинственный тоннель и свет в конце него. По телевизору каждые полчаса какой-нибудь умник рассказывает одну и ту же старую байку, только успевай каналы переключать. На других проповедуют воздержание престарелые маразматики в мантиях или рясах, которые, едва выключат камеру, бросятся бежать в ближайший лав-отель, чтобы поскорее сунуть свои трухлявые старые морщинистые ручки под трусики молоденьким девчонкам, едва ли которым стукнуло на прошлой неделе шестнадцать. Вот ты и видишь то, чем мозги твои запудрены, а не что-то иное. Видишь рясу и тому подобное, но не дальше. Твой мир тухнет вместе с погасшим экраном ящика. Уверен, если бы христианства не было вовсе, а мы все поклонялись бы, ну скажем, женщине с голой грудью и головой змеи, все бы видели именно ее там, в конце этого тоннеля. Только размер груди варьировал бы в зависимости от степени испорченности или вкусовых предпочтений рассказывающего.

– Или проповедующего.

– Точно.

Не последнюю роль играет напарник, да. И хорошо бы без новичков. Благо, мне, зная мой характер, их дают в нагрузку крайне редко. Как жаль, что вовсе избежать подобной участи нельзя.

– Еще один вызов – и заканчиваем смену, – слышу я сквозь шум в ушах и зеваю до слез на глазах. – Выпей кофе.

Дима, мой напарник, слишком уж жизнелюбивый малый, как по мне. К тому же бритый наголо так, что непонятно, нарочно он это или лысеет на самом деле. Значит, что-то скрывает, все время пытается что-то утаить. С лица его никогда не сходит добрая, несколько наивная улыбка. Наигранная. К утру от нее реально становится тошно. И уже непонятно, то ли это от его улыбки у меня изжога, а то ли от кофе и толстой пленки на зубах.

И единственное лекарство от болезни, которая называется «жизнь» – это маленькая пачка раковых опухолей у меня в кармане. Одна распечатанная в кармане синей медицинской формы, одна в заднем кармане потертых джинсов в раздевалке. В последнее время за ночь я стараюсь не курить больше пачки. Это вовсе не из-за того, что я боюсь умереть раньше положенного срока, а оттого, что меня достал кашель по утрам. Но и по первой причине, пожалуй, отчасти тоже. Чем ближе к тебе становится смерть, тем лучше ты учишься прятаться. Но всегда важно оставлять ей шанс поймать тебя.

– Старушка. Семьдесят один год. Давление сто восемьдесят, тахикардия и прочие прелести. Говорит, что сердечный приступ, но я бы и двадцатку на это не поставил.

– Тебе удалось сберечь эту двадцатку, к бабке не ходи.

Бывают ночи, под которые сложно подобрать саундтрек. Ночи Шнитке. И этот фильм смотрю только я в пустом кинотеатре, в котором пахнет мочой, рвотой и прочими человеческими выделениями. Плохая драма без конца и начала. Немые диалоги. Уже в который раз. Абонемент на бессмысленную бесконечность. Арт-хаус в его худшем виде. И я, кажется, уже знаю все реплики наперед.

Машина останавливается, я делаю вдох и задерживаю дыхание на три секунды. Выдыхаю и продолжаю считать. Димка уже вышел и взял за меня чемоданчик с медикаментами, который вообще-то по-хорошему должен тащить я. Что ж, я крайне признателен ему, но конечно не скажу по этому поводу и слова. Нельзя быть уж слишком учтивым и любезным ни с кем. В салоне душно. Душно и снаружи. Никогда не любил лето. С недавних пор не люблю и остальные времена года, но, как правило, осень больше всего осенью, а весну весной и так далее по списку. Я вытираю липкий, какой-то уж слишком густой, почти как кисель, пот со лба и выхожу следом за напарником.

У входа в подъезд лестница вниз с вывеской видеосалона «Фильмы для взрослых круглосуточно». Похабные картинки с замалеванными лицами, пошлые надписи и недописанные номера телефонов. Я прохожу мимо, лишь краем глаза замечая эту картину, краше которой бы не написал и сам Пикассо, увидев которую Ван Гог бы вырезал себе язык, и соответственно улыбаюсь ей лишь уголком рта. По крайней мере, этот город еще не потерял чувство юмора. Надо улыбаться. Всегда. Пусть и фальшиво. Так сложнее будет нажать на курок или вскрыться, когда ничего другого не останется.

Например, сейчас.

– Тринадцатый этаж.

– А какой же еще.

Я нажимаю на кнопку лифта и жду.

– Лифт не работает.

– Конечно.

На втором этаже я закуриваю, слушая топот напарника сверху уже на третьем или четвертом. Предвкушаю недовольство тех, кто нас вызвал. Как ни старайся, вовремя не приедешь. Нет никакого «вовремя». Понятия «вовремя» в нашей работе не существует вовсе. Особенно по ночам. Ночью всегда поздно. Спустя полтора пролета я нагоняю напарника.

– Ты ведь смотрел в глаза покойникам? – вдруг спрашивает он.

Я не сразу понимаю, что он имеет в виду.

– Ты совсем, что ли? – даже с легкой обидой после паузы отзываюсь я.

– А что? Неужели ты ничего там не видел? Мне просто интересно.

Видимо, этот странный вопрос в продолжение темы о тоннеле и прочем.

«По крайней мере, они молчат», – думаю про себя я.

– Страх. Страх и пустоту.

– Страх – это уже не пустота, – довольно улыбается он, словно ему удалось меня на чем-то поймать.

– Страх – это худшая из пустот, – обрезаю я разговор, который мне порядком наскучил за целую ночь в компании моего жизнерадостного вынужденного собеседника.