Он уже было открыл рот, чтобы возразить, но Бартоломью уже разделался с простолюдинами.

– И евреи, они тоже в союзе с дьяволом. Поскольку отрицают божественность Христа!

Свиные глазки Бартоломью пылали.

– Евреи особенно опасны, поскольку ежели простолюдин сработан грубо, облачен в грязные одежды и воняет скотным двором, то евреи ловко скрывают свою сущность. В точности как и сам дьявол! Берегитесь пронырливых, злобных, дьявольских евреев!

Это уже было слишком. Да, евреи отрицают божественную сущность Христа. Но разве они зло? Разве Моисей был злом? Авраам? Или царь Давид? Да и среди ныне живущих евреев встречались те, кто определенно был на стороне мудрости, а не невежества. Вильям подумал о текстах, которые читали мы с ним вместе, подумал о великом Раши, который указал епископам на ошибки в переводе Священной Библии. А рабби Иегуда, который по сию пору пишет превосходные оды во славу Господа? Не то чтобы он всегда и во всем был с ним согласен… Но в союзе с дьяволом? Вильям решил, что пришла пора прервать отца Бартоломью и вспомнить не только Иисуса, но и Раши.

Но он опять опоздал, поскольку Бартоломью двинулся дальше.

– А женщины? Дочери Евы, той, что соблазнила Адама вкусить запретный плод и тем самым привнесла зло в этот мир? Мир был безгрешен, покуда не появились женщины и не запятнали его! Берегитесь дочерей Евы, ибо они воистину в союзе с дьяволом!

Женщины? Вильям заерзал по скамье так бурно, что едва не свалился на пол. Все женщины? Разве не все мы рождены женщинами? Разве великая Хильдегарда Бингенская не женщина? А Дева Мария? А Мария Магдалина? А святые, которых и перечесть-то трудно? Святая Луция, и Елизавета, и Анна, и Агата, и Абигайль, и…

На сей раз Бартоломью окончательно вышел из себя. Лицо его и шея покраснели, как свекла, и он так брызгал слюной, что заплевал послушников с ног до головы.

– И конечно, нельзя забывать о сарацинах!

Теперь он смотрел прямо на Вильяма.

Вильям прекратил ерзать. Все мысли о женщинах, евреях и простолюдинах вылетели у него из головы.

Сарацины – слово, которое ему не нравилось. Вильям любил точность. Любил ясность. Любил докопаться до сути. А слово «сарацины», как вы знаете, означает две совершенно разные вещи. С одной стороны, мы под ним подразумеваем мусульман, последователей Магомета. С другой – называем так всех, кто устроен иначе, чем мы. Монголы – сарацины, кочевые язычники-арабы – сарацины, испанские мусульмане – сарацины.

Так значит, Вильям – сарацин? Он всю свою сознательную жизнь посвятил Христу! И все же его смуглая кожа и темные волосы всегда отделяли его от остальных.

– Сарацины. – Брат Бартоломью ощупывал это слово, словно ему попался особенно сладкий кусочек. – Сарацины.

Он перекатывал его во рту.

– Если простолюдины – рабы дьявола, евреи – его посланцы, а женщины – его лазутчики, то сарацины – его боевые отряды, не так ли воистину?

Вильям больше не мог совладать со своим языком, или горлом, или любым другим органом, потребным для произнесения слов. Совершенно против своей воли он сказал:

– Вы имеете в виду мусульман?

Бартоломью усмехнулся. Он нарочно изводил Вильяма. Полагаю, он задумал это с самого начала.

– Если тебе так больше нравится. Итак, мусульмане – боевые отряды Сатаны.

Он не сводил с Вильяма своих поросячьих глазок.

– Мне не нравится, – провозгласил Вильям, и его голос эхом отозвался от каменных стен капитула. – А как насчет тех мусульманских ученых, что спасли Аристотеля от забвения?

– Чего такого они спасли? Что такое эта Аристотель? – огрызнулся Бартоломью.

Вильям предпочел пропустить мимо ушей поразительное невежество, только что выказанное человеком, который называл себя его учителем.

– А как насчет алгебры? – продолжал он. – Кто принес в западный мир понятие нуля?

– Догадайся, сколько мне дела до этого? – воскликнул Бартоломью. – Нуль! Ха!

Жар бросился Вильяму в лицо.

– А прошлой весной, когда твоя моча стала густой и темной, как говяжий отвар, как брат Жак тебя вылечил? Обращаясь к трудам доктора Авиценны! Ты был бы уже мертв, если бы не этот воин Сатаны!

Бартоломью смолк в один миг.

Теперь голос Вильяма гулко разносился по всему монастырю.

– Как простолюдин может стать папой римским, а Иисус, сын плотника, спасти всех нас, а женщины быть посланцами Иисуса, так и мусульманин смог спасти тебя! Саму жизнь твою!

Бартоломью наконец пришел в себя. Голос его стал тихим и даже почти… любезным.

– Ты стремишься защищать воинство Сатаны. Интересно, с чего бы это?

Вильям затаил дыхание.

– С чего ты вдруг стал защищать прислужников дьявола? Ты же, вроде, не имеешь к ним отношения. Ты, может, и здоровенный черный дурень, да к тому же незаконнорожденный. Но по крайней мере, ты не сарацин, и уж точно не сарацинская девка, как твоя мать.

Вильям и сам плохо понимал, что случилось потом. Он видел белые брызги слюны на алых губах Бартоломью. Он видел, как солнце играет на инее, покрывшем траву во дворике. Он слышал дальние голоса монахов в крытой галерее… Он чуял запах собственного пота. Он ощутил, как его рука быстро и с чудовищной силой опустилась на каменную скамью.

Раздался резкий треск.

Скамья зашаталась.

Она была из врезанного в стену камня. Очень прочного, очень дорогого.

И она разрушилась, когда Вильям ударил по ней. Разлетелась на тысячу кусков.

Послушники попадали на пол.

Довольная улыбочка на лице брата Бартоломью превратилась в огромное удивленное О.

Жером откидывается на спинку стула и оглаживает бороду.

– Скамья разрушилась? – переспрашиваю я.

– Заверяю вас, там не осталось ничего, кроме осколков и пыли. Каменщики не смогли ее восстановить. Похоже, придется перестраивать всю стену.

Трактирщик тоже подсел к нам на время рассказа Жерома, теперь он говорит:

– Бартоломью свинья. И аббат до сих пор позволяет ему учить детишек?

– Забавно, что ты спросил об этом, – отвечает Жером, – и забавно, что тебе пришла на ум именно свинья. Потому что наш скотник вскорости заболел и Бартоломью отправили ходить за свиньями. Теперь он верховодит в свинарнике аббатства. И, ежели честно, полагаю, ему это больше по нраву.

Когда смех стихает, я спрашиваю:

– Так Вильяма выгнали из монастыря?

– Да. Выгнали.

Сквозь крохотное окно в каменной стене Вильям глядел вниз на монастырские постройки. Даже в эти ранние мартовские дни трава была зеленой. Три вороны сидели на бортике фонтана, перекрикиваясь друг с дружкой. Одну было не отличить от другой – ни пятнышка, ни пестринки. Если Господь сотворил их такими одинаковыми, почему Он не сделал с человеком того же?

– Вильям, ты меня слушаешь?

Вильям перевел взгляд на худое лицо аббата и на его длинный, красный нос. Губы у аббата сошлись в скорбную гримасу, но в его запавших, обведенных темными кругами глазах я, казалось, прочел довольство. Или, быть может, облегчение.

– Я боюсь, ты не можешь оставаться здесь, Вильям, – сказал аббат, – ты не годишься нам. Я обещал твоему отцу, что я попытаюсь, и я воистину пытался, но… ты только посмотри на себя! Ты ешь в три раза больше любого из нас – мы пытались давать тебе меньше еды, когда ты был маленьким, так ты едва не умер от голода. Ты все время пререкаешься со своим учителем Бартоломью. Во время службы ты вертишься, как лиса в капкане. А теперь ты еще и разбил дорогостоящую каменную скамью. Не спрашивай меня, как ты ее разбил…

Я попытался подавить смешок.

Я вовсе не хотел смеяться. Это вовсе не было смешно. Это было просто… забавно.