Но родители не отвечали. Отец опустил голову. Мать отвернулась, смаргивая слезы.

– Мама! – воскликнула Жанна.

– Занятия магией – это грех против Господа и преступление закона, – провозгласил сир Фабиан. – Мы забираем ее в Сен-Дени для суда и следствия.

– Мама!

– Может, эта чертова собака потащится за ней.

– Мама! Папа! – у Жанны перехватило горло, слезы ручьем текли по лицу.

Но ее родители не тронулись с места. Они боялись.

– Мама! Папа!

Боялись своей дочери.

За столами все подаются вперед, губы изумленно приоткрыты, глаза распахнуты.

– И?.. – спрашиваю я.

Монахиня откидывается на спинку своего грубо сколоченного стула.

– И они забрали ее. В точности как Мари сказала. Так, Мари?

Пивоварша раздумчиво кивает. Она внимательно смотрит на маленькую монахиню.

– Да, так оно и случилось, – бормочет она, – хотя ума не приложу, откуда тебе это известно.

Вместо ответа маленькая монахиня берет кружку и делает долгий глоток. Когда она опускает ее, над ее маленькой верхней губой виднеются пышные усы пены.

– Может кто-нибудь еще нам рассказать что-то? Возможно, об одном из мальчиков?

Я смотрю на ее лукавую улыбку и невинные глаза и уже было собираюсь выжать из нее все, что она знает, но тут трактирщик, который как раз проходит мимо, таща на соседний стол полные кружки, говорит:

– Брат Жером, ты вроде говорил, что знал старшего мальчика?

Мы все поворачиваемся к старому монаху с длинной белой бородой, сидящему в дальнем конце стола. Его тонкие пальцы окрашены чернилами. Монах улыбается и оглаживает бороду.

– А, да, да. Я библиотекарь в монастыре, где рос мальчик, которого зовут Вильям. Я его неплохо знал.

Я не могу поверить в свою удачу. Словно все эти люди специально собрались здесь для того, чтобы облегчить мне работу.

Это замечательно.

Я не люблю трудностей.

– Расскажи нам про Вильяма, – говорю я.

Монах огладил свою белую бороду.

– Хорошо. Но должен вас предупредить. Эта история, по сравнению с предыдущей, мрачна и зловеща. Я не хотел бы расстроить никого из почтенной компании. – Он указал на собравшихся женщин.

Я сказал:

– Мрачнее, чем убийство безвинной собаки?

– Гораздо, – говорит Жером.

Мари запрокидывает кружку, вытряхивая из нее в рот последнюю каплю, а затем со стуком ставит ее на стол, так что все трясется.

– Чем страшней, тем лучше! – провозглашает она.

И все смеются.

Старый Жером усмехается.

– Если вы настаиваете…

Я библиотекарь в монастыре Сен-Мартин.

Это простой монастырь. Славное место. Спокойное и тихое. По крайней мере, было таким, пока не появился Вильям.

Он попал к нам совсем ребенком. К нам много детей так попадает. Все они сыновья состоятельных землевладельцев, обычно младшие, которым отцовская земля не достанется в наследство. Мы учим их чтению, письму и любви к Господу, так чтобы они смогли поступить в университет в Париже или Болонье и потом служить при дворах властителей.

Но тех немногих детей, которые потом посвящают себя Богу – становятся послушниками, – подбрасывают нам под дверь под покровом ночи. Это дети греха. И Вильям был из таких. Его отец – знатный лорд, воевавший в Испании против мусульманских рыцарей. Думаю, мать Вильяма откуда-то из Северной Африки, потому что ее сын походит на людей из этих краев – у него их волосы и цвет кожи.

Таких у нас еще не было. У нас жили монахи из Франции, Италии, Англии и Фландрии, но он был первым африканцем.

Но удивительней всего было не это. Удивительней всего был его рост. Отец его рослый и крупный, и, когда Вильям к нам попал, он уже был непомерно увесистым малышом. И он быстро перерос отца – сейчас, когда ему одиннадцать, самый высокий монах в аббатстве едва достает ему до ключицы.

Понятное дело, он любит поесть. И любит посмеяться. И поболтать. И он болтает. И болтает. И болтает. А в монастыре это, понимаете ли, создает свои сложности. Мы читаем, мы молимся, мы исполняем наши труды и наши послушания. И все. Мы не ведем бесед. Но Вильяма просто распирают вопросы, идеи, мнения. Честно говоря, у него рот не закрывается.

И все же, должен сознаться, из всех послушников я больше всего привязался именно к Вильяму.

Он сообразительный и любознательный и по крайней мере не хуже остальных. Он затевает со мной теологические дискуссии, словно какой-нибудь ученый из Парижа. Он рвется прочесть каждую страничку каждой книги в нашей библиотеке. И он умеет рассмешить меня.

Вот почему я так расстроился, когда узнал, что Вильяма изгнали из монастыря. Случилось это неделю назад. Послушники заняли места на каменной скамье, что тянулась вдоль стен здания капитула. Это было сразу после завтрака, на траве монастырского подворья еще блестел иней.

Брат Бартоломью, учитель мальчиков, как раз вошел в здание капитула и откинул капюшон, открыв толстые обвисшие щеки, маленькие глазки и брюзгливую гримасу, которая не сходила у него с лица. От его лысой макушки поднимался пар. А надо знать, брат Бартоломью ненавидит детей. Он считает, они ближе к первородному греху, – и прямо говорит им об этом. Постоянно. Он утверждает, что аббат поставил его на эту должность, зная его рвение, чтобы он выбил грешные мысли из детских голов. Я-то думаю, аббат просто не любит Бартоломью и сделал это ему назло.

– Сегодня мы будем обсуждать, – начал Бартоломью высоким гнусавым голосом, – тот факт, что люди делятся на два рода.

Вильям заерзал на своей каменной скамье. Отец Бартоломью сказал неправду. Они не будут ничего обсуждать. Бартоломью заведет речь и не смолкнет, пока колокол не призовет к дневной молитве. Вильяму и дюжине остальных послушников полагалось сидеть тихонько и впитывать «мудрость», которую щедро изливал на них Бартоломью. Он стиснул челюсти и мысленно призвал Господа дать ему силы.

– Есть два рода людей: те, кто в сношении с дьяволом, и те, кто стоят за Господа. В этой войне нельзя отойти в сторону и нужно выбирать между злом и добром, между Богом и дьяволом. Понятно? Либо вы на стороне дьявола, либо на стороне Бога!

Брат Бартоломью направился к худенькому мальчику-итальянцу, сидящему на дальнем конце каменной скамьи. У нас в монастыре есть несколько послушников из Италии.

– Ты! – прокричал Бартоломью, который полагал, что итальянцы лучше понимают его, когда он орет. – Ты на стороне Бога? Или дьявола? Бога? Или дьявола? Понимаешь?

Он ткнул пальцем в лицо мальчика. Он к тому же полагал, что еще лучше они его понимают, когда он тыкает пальцем в лицо итальянца и говорит отрывисто:

– Бога? Или дьявола?

Мальчик молча глядел на отца Бартоломью. Вильям всегда восхищался умением итальянцев возводить свои черные глаза к собеседнику так, что и не разберешь, что у них во взгляде – глубокое почтение или, напротив, полное презрение. Вильям мне как-то сказал, что хотел бы и сам научиться этому, но, поскольку возводить глаза к кому бы то ни было он никак не мог по причине своего роста, у него ничего и не получалось; ему приходилось смотреть на всех сверху вниз.

Бартоломью зарысил вдоль скамьи.

– Прислужников дьявола легион! Несть им числа. Ну, во-первых, это, разумеется, преступники! Убийцы! И лжецы! И бродяги! И бездельники! И лентяи! И жулики! И простолюдины! Все простолюдины лжецы или лентяи, а то и всё сразу!

Вильям едва удержался от удивленного возгласа. Конечно, некоторые крестьяне наверняка лжецы, и лентяи, и прислужники дьявола. Но все? Это же нелепость! Разве папа Сильвестр Второй не родился в простой семье? И, раз уж об этом пошла речь, разве Иисус не из семьи ремесленника? Не сын плотника? Это был прекрасный аргумент, и Вильям решил, что брат Бартоломью будет не прочь его выслушать.