115
Правда, отдельная тема — это футбол. Мы оба были его фанатами и здесь пролегало наше соперничество. Мы росли и менялись. Туполевский пионерский лагерь интересовал все меньше и меньше. Уже привлекал туполевский санаторий, входящий в оздоровительный комплекс, ну а воспитательницы детского сада — это уже почти сбывшаяся мечта. У меня она реализовалась, кажется, в классе девятом. Если углубляться, то вполне самостоятельный сюжет.
Почему беда любит дома, где и без нее хватает разного лиха, я не знаю и сейчас. Она как будто хочет додавить до конца тех, кто слабее и беззащитнее. Это так несправедливо. Особенно остро чувствуешь это, когда большая часть жизни людей, которых она начинает давить своим прессом проходит на твоих глазах. Пожалуй, только мухи могли обижаться на Борькину семью. А вышло так, что единственная в ней мужская опора еще одним грузом навалилась на плечи учительницы младших классов. На всю жизнь встали перед моими глазами маленькие картонные коробочки, которые, ссутулившись за столом, склеивал мой друг Борька — облысевший к тридцати забивной форвард Чеховского мебельного комбината, инвалид второй группы, с правом заниматься надомным трудом.
Не очень легко смотреть в глаза человеку, которому ты не в силах помочь, а он, уставший от сочувствия, связывает с тобой, спецкором городской газеты, крохотную надежду найти правду там, где перемалывают
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
и не такие истории. Какими тяжелыми были для меня случайные встречи с Бориной мамой. Расплющенной мухой лежала на столе Борькина жизнь, жизнь матроса подводной лодки, не сумевшего увернуться от тяжелой мухобойки военной машины. Не обременил себя виной этот железный молох ни за слетевшую с Борькиной головы светлую шевелюру, ни за его ноги, сперва опухшие в коленях, а затем превратившие его в сидячего инвалида.
Ходит, ходит среди домов горе, заглядывает за низкие занавески. Чем приглянулось ему Борькино окно? Не знаю. Когда выплывет вдруг из детства наш двор, когда нас, набегавшихся за майскими жуками, позовут домой голоса наших мам, за дешевенькими его шторами видится мне низко висящая над столом в розовом абажуре неяркая лампочка, Борькины дед и бабушка, затертые до блеска от «дурака» карты и его мама, вечно проверяющая тетради. И я не знаю, почему ангелы оставили этот дом?
Вадим
Московская коммуналка. О ней либо ничего, либо — поэма. Сегодня на месте нашего дома на углу Б. Левшинского и Денежного, (Щукина, 13) один из самых крутых жилых комплексов. Под него ушли все дома, ранее закрывавшие по периметру весь наш двор. На подъезде нашего пятиэтажного, двухподъездного, отделанного белой кафельной плиткой дома, не хватало только таблички: «подъезд интеллигентных москвичей».
Сверху вниз. На пятом. Две комнаты профессора МГУ (родная племянница замужем за академиком Бергом. Академика, как я теперь знаю, еще и бойца невидимого фронта, гордость Советской разведки, лично лицезрел несколько раз, поднимающегося по широким ступеням мраморной лестницы, украшавшей наш Хаус). Остальное пространство квартиры вмещало большую семью моего друга-однокашника Леши. Инженеры (папа и мама, брат и его жена, ученые химики — эмгэушники). Четвертый этаж. Две комнаты наши, две — Пицхилаури. В одной Юра- океанолог с «Витязя», тоже воспитанник МГУ. Третий этаж: музыканты. В семье двое моих одногодков, а
118
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
также наказание квартиры — сумасшедший профессор «Красной профессуры». Тихий, с огромной бородой не пользующийся электричеством «изобретатель» ткацких станков. Продукция, которую он выпускал, обыкновенные тряпичные коврики, имевшие иногда спрос у таких же бедных, как он, старушек. Мне он подарил трехметровые лыжи. Позже их стащил сосед по даче. Мама до сих пор жалеет, а я все мучаюсь вопросом: как их вообще довезли до дачи.
Нужно сказать, что и Юра-океанолог, тоже был наказанием, но уже нашей квартиры. Штормило и качало, когда он возвращался из плавания. Только не свежий бриз далеких океанов (везло же алкоголику, весь мир — вдоль и поперек), врывался в нашу квартиру, и даже не заманчивая экзотика какого-нибудь портового заморского кабака. Нет, родные наши алкаши из под арки соседнего винного магазина, только что не курлыча, тянули косяком в нашу квартиру. Кончалось все традиционно. Милицию никто не звал, хватало одного Вадика. Дядя Гриша Пицхилаури, отец Вадима, по причине инвалидности в деле не участвовал, меня же, ввиду мелкости, в расчет не принимали. Всех выметал Вадим. Точку он ставил, когда океанолог стучал в стену комнаты дяди Гриши.
— Гриша, кричал он, — сыграй «Караван».
Вадик молча входил в его комнату, и все стихало.
Деньги у Юры заканчивались быстро, и тогда в ход шла огромная библиотека, которую его покойная к тому
времени матушка, учительница словесности, собирала всю жизнь. Книги предлагались за бесценок, и Юра, забыв обиды и синяки, право первого отбора предназначенной к реализации классики предоставлял Вадиму. По-моему — высший признак уважения. Когда «Витязь» вновь покидал пределы Родины, становилось немного грустно. Работая в смену и учась на вечернем, я часто днем зависал дома. Дядя Гриша, конечно, не был Дюком Эллингтоном, но благодаря дружбе с Вано Мурадели, в свое время перебрался в Москву и, с его же подачи, руководил маленьким джазовым оркестром в ресторане на Новом Арбате. Его жена и, естественно, мать Вадима, работала в аппарате Союза Композиторов. Тучная, высокая, всегда с поднятой головой, тетя Женя находилась в непрерывном поиске дефицита. Коробки с обувью, мохер и даже дубленки, освященные в глазах работников прилавка высоким своим предназначением, не ложились на плечи авторов великих музыкальных творений, а прямиком шли на историческую родину дяди Гриши.
— Маленький гешефт матушки, — называл все это Вадим.- К тому же, — подчеркивал он, — если переводить нашу фамилию получится: мокрый еврей.
К чему здесь мокрый, я не спрашивал, потому что на Вадика я смотрел снизу вверх, раскрыв рот. Это был авторитет старшего брата, причем во всем.
Вечерний образ жизни дяди Гриши оставлял ему массу свободного времени днем, и если я тоже не
120
ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...
знал, как убить свое время, мы общались, и в ходе этого общения я имел возможность оценить и качество табачной продукции империалистических Соединенных Штатов, и вкус виски Соединенного королевства. Настоящие глянцевые журналы с картинками, которые раньше я видел лишь в затертом черно-белом изображении в стопке любительских фотокопий, запущенных из рук в руки по кругу, просматривались небрежно и со знанием дела. Однако, вряд ли моя показная осведомленность могла обмануть прожженного всеми слабостями порока дядю Гришу.
Часто наше общение прерывал звонок в дверь. Как жаль, что такого красивого слова «кастинг» не было тогда в обиходе, но то, что теперь называют этим словом, с солистками своего оркестра дядя Гриша проделывал регулярно. Высокая входная дверь нашей квартиры тихонько закрывалась за очередным вокальным дарованием, и труба дяди Гриши возвещала отбой просмотра. Хватало его только на монотонные гаммы, и эта бесконечно занудная печаль легко загоняла меня в депрессивное состояние.
И тут наступал вечер. С черным футляром в руках легко выскальзывал из супружеских объятий за порог седеющий грузин дядя Гриша, прихожую наполняли коробки с обувью и громкий голос тети Жени:
— Вадик, ты дома?
