Первый экзамен отец провалил. Самокат, мечта, которую я лелеял осуществить, как только у меня появится отец, оказался для него машиной неизвестной.

109

известной. Пришлось подробно объяснять, как должны крепиться подшипники, каков узел соединения двух, обязательно струганных деревянных частей. Думаю, с комплексом самоката мой отец смог справился только тогда, когда на зависть всем деревенским ребятишкам усадил меня в седло белоголубого «Орленка», но это случилось много позже. Я же стал героем частушки. До сих пор помню это безжалостное, обидное: «Наш жених хотел жениться приобрел велосипед, как поехал на деревню полетел в кювет». И хотя конфуз с падением имел место, такого механического чуда в радиусе, как минимум, тридцати километров больше не было. Тридцать км. — это расстояние от Лопасни до районной больницы в Стремилово, главным врачом которой работал мой отец. Окрестные деревни принимать во внимание было бы просто глупо.

Павлик Морозов мне не брат, но что-то от него у тебя обязательно будет, есть, если ты рос без мужской половины в доме. Мама — это святое, и все, что плохо по отношению к ней, должно быть строго наказано. Отец здорово поплатился за легкую интрижку с медсестрой, которая была дочерью председателя колхоза. В то время каждая деревня являла собой самостоятельный колхоз. Вот мы и съездили с папой к соседям. Я стал невыездной, а отец надолго, я думаю, усвоил, что подразумевают крепкие семейные узы. Видимо, и самокат все еще играл свою роль. Героическое прошлое

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

отца в настоящем могло проявиться только по случаю. И такой случай вскоре представился.

Один из «тубиков» — больной туберкулезного корпуса, оказался хорошо блатным. Его освободили досрочно по причине заболевания и определили в стремиловскую больницу с ее замечательными соснами во дворе. Мы, ребятня, носились по территории, общались с больными, не делая исключений. Бывший зэк был мне даже симпатичен, поскольку блатная романтика манила пацанов нашего возраста, как мед осу или шмеля.

Причина конфликта была банальна. Отец решил, что пора выписать бывшего зэка. Как я потом узнал, подобная ситуация уже была в жизни отца, но только в других условиях. Но опыт — дело нужное. Когда из корпуса в панике побежали нянечки и медсестры, все поняли: случилась беда. Наверное, большая беда действительно могла бы случиться, сделай бывший зэк так, как он сейчас кричал в ярости: «Пожалел мальчишку», — то есть меня, — «Всю семейку надо было прирезать ночью!»

Вид он имел — не очень. Отцу тоже досталось. Но главное, кто кого вел с заломленными за спину руками! От самоката не осталось воспоминаний. А отец мне впервые поведал о лагерном прошлом и показал кожаный ремень с серебряной пряжкой, которым он правил свою опасную бритву. До сих пор корю себя, что не сохранил эту семейную реликвию. А история,

111

которую рассказал отец, определила очень многое в той жизни, куда пресловутая Тройка, за короткое пребывание на оккупированной территории, отправила на пятнадцать лет главного врача авиационного полка капитана медицинской службы. Ранения, побеги из плена, особисты родного полка, в который он наконец-то опять попал в 42-м, в расчет не приняли.

Воркута — станция назначения поезда, идущего в противоположную сторону и от мест, где разворачивались боевые действия, и от той жизни, которую сумел прожить к этому времени бывший комсомолец, выпускник военного факультета Первого меда 1939 года, Борис Федин — мой отец. Так вот, тот ремень — подарок лагерного пахана доктору-зэку, который сохранил достоинство офицера и не побоялся идущего на него с топором уголовника, готового на все, чтобы остаться в тюремной больничке. Вор в законе, по рассказам отца, бывало, и руку клал под колеса «кукушки» лишь бы не ссучиться. Так что, там не шутили. И стоил ты то, что стоил. Из той прошлой жизни отец навсегда вынес эту простую, казалось бы, формулу. Какой тяжелой оказывается она, когда ты примеряешь ее на себя, когда перед глазами отцовские поступки.

Зима, а мы на платформе ждем с ним пересадки на нашу электричку. Когда невмоготу от мороза, бежим в дощатый павильон, чтобы хоть чуть-чуть согреться. На одной из лавочек молодая пара, прижавшись, греет друг друга. Вваливается шпана. Дальше — от степени

112

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

воображения. Помню только, как оттолкнув меня в сторону, отец бросается на защиту ребят. Один. Даже военный патруль не замечает, что происходит в противоположном углу. Потом, подхваченный отцовской рукой, я буквально заброшен в тамбур прибывшей электрички, а он еще успевает отмахиваться от хулиганья, которое виснет на нем. Угрозы и обещания свидеться на узкой дорожке, остаются за закрывшимися дверями вагона. Не хочу повторять крепкие эпитеты, которые по ходу событий отец послал офицеру военного патруля, так и не вступившегося за своих рядовых сограждан.

— Висеть тебе доктор на воротах, — посулили однажды отцу уголовники, но, к счастью, так и не выполнили свое обещание. Это уже из рассказов мамы о совместном ее пребывании с отцом в Печерлаге.

Отцы и дети — это оставим классику. У нас — отец и сын. Мало, безжалостно мало. Всего семнадцать лет рядом, и только один год вместе, и этот год последний. Происходит это, наверное, как первая любовь. Сразу и, кажется, навсегда. Был мальчишка, а стал взрослый мужчина. Что произошло в тот год? Я, вечно спорящий с отцом, огрызающийся на его замечания, отмахивающийся от его советов, вдруг понял его. Мы заговорили на одном языке. Мы стали друзьями, мы стали единомышленниками. Так накопившийся словарный запас чужого языка, вдруг дает тебе счастье слышать другой мир. Сколько нужно было отцу

вкладывать в меня, чтобы потом не ломалось внутри.

На самом излете своей жизни он успел передать мне

путевку в жизнь, а может что-то еще.

Недавно мама в очередной раз переклеивала наши

семейные фотоальбомы. Множество фотографий раз-

ных лет, разного качества разложены на большом сто-

ле. Я беру те, что связаны с отцовской семьей. Бабуш-

ка, дедушка, тетки, дядя с женой и их дети — мои

двоюродные братья и сестры. И среди них — фото-

графия отца, посланная им своим родителям. Отец в

форме капитана медицинской службы. Эту хорошего

качества фотографию вижу, естественно, не первый

раз, но впервые, клянусь впервые, читаю, что на обо-

роте: «папе и маме, Баку, март 1941 года». Обожгло

больно. Еще три месяца и начнется война, которая

распорядится по-своему и судьбой моего отца. И эту

историю уже не перепи-

шешь заново. Впрочем, в

другой истории не было

бы меня.

Борис Федин. Баку, апрель 1941 г.

Он старше меня на год, его мама — учительница начальных классов. Про отца никогда не говорили. У него дед, который всегда держит при себе мухобойку, и бабушка, которая пьет чай только вприкуску. Вечно открытая сахарница на столе приманивает мух, и они становятся легкой добычей для дедовской мухобойки. Честно говоря, расплющенные таким образом мухи всегда вызывали у меня чувство брезгливости, и я вежливо отказывался садиться за стол. Наверное, я этим обижал Борькиных стариков и маму, но тогда в моей голове не было места для мыслей о социальном неравенстве семьи врача и семьи простой больничной нянечки, в качестве которой Борькина бабушка доработала до заслуженной пенсии. Кем был Борькин дед, не знал никогда, но поскольку он лихо подшивал валенки и практически не вставал со стула, очень напоминал сапожника. Да и какие могли быть социальные ступени, когда все мы росли в одном дворе районной больницы и в нашей возрастной группе Борька был очевидным лидером. Он хорошо пел и не стеснялся делать это при девчонках, и еще он начинал все считалки.