В трактате «Noctes Petropolitanae»[4] (1921) Карсавин говорит об эротических переживаниях латинских подвижников и подвижниц еще более резко: «Чем-то очень земным проникнуты слова св. Терезы, когда говорит она о „красоте и белизне рук Иисуса Христа", о своем духовном с ним браке. „Невесты Христовы" „млеют от желания", „сладостно покоятся" с Ним. Они держат Его младенцем на груди своей; или Он, юноша прекрасный, наклоняется к ним и лобзает их жгучим лобзанием. „С уст Жениха испивают они млеко и мед", сжимают Его в объятьях своих. Перси иных, вопреки закону природы, начинают источать сладкое молоко». В связи с этим Карсавин совершенно справедливо задается вопросом: а не является ли все это простым соблазном, дьявольским прельщением – прелестью сосредоточения любви на Иисусе как на человеке? В этом он видит незаконные попытки преодолеть неотменяемые законы земного бытия. «Здесь в то, что должно быть вечным и Божьим, переносится все земное, – отмечает он, – мыслимое и нужное только на земле понимается как сверхземное, как само Божественное. Ярче всего такая эротическая мистика в католичестве <…>, острее она у женщин».

Впадение в прелесть – страшное испытание верующего, от этого всегда остерегали подвижники и Отцы Церкви. Такое земное отношение к Иисусу Христу перерождает любовь к Нему в «мистический блуд», переносимый и на любовь к Богу вообще, оскверняющий и непорочную Деву и Мать. Карсавин считает, что благодаря иезуитам, руководившим духовной жизнью Терезы Авильской, в католицизме пышно расцветает эротика мистической любви. Немалым доказательством тому служат и слова самой Терезы, которые приводит в своей книге «Святая Тереза Авильская» Дмитрий Мережковский. «Разумом должно обуздывать эти исступленные порывы, потому что в них может быть и чувственность… В этом (несказанно блаженном соединении души с Богом) и тело немного участвует. Нет, тело в этом много участвует…» А если участвует тело, значит, участвует и похоть человеческая. «Кто хочет бороться со своей плотию и победить ее своими силами, тот тщетно подвизается, ибо если Господь не разорил дома плотской похоти и не созиждет дома душевного, то всуе бдит и постится думающий разорить», – предупреждает Иоанн Лествичник (Слово 15,25).

Перешедший из православия в католичество Всеволод Рошко впоследствии сетовал в письме Александру Меню: «Католическое благочестие часто дышит буйным пламенем земной страсти. Молодая дева млеет перед изображением пламенеющего, терниями обвитого, копьем пронзенного сердца Иисуса. Святая Терезия в светлом видении видит прелестного мальчика с крыльями: он золотою стрелою пронзает ей сердце насквозь… Вот женщина в полном смысле слова! Итак, столетия прошли напрасно: сердце человеческое не изменилось, оно волнуемо теми же страстями и тех же богов зовет себе на помощь, и древний языческий купидон в том же костюме и с теми же стрелами является в келье кармелитской монашенки XVI столетия».

После прочтения вышеупомянутых авторов может сложиться впечатление, что все эти средневековые женщины, страстно молившиеся в монастырях Богу и истязавшие свою плоть во славу Его, причислены Западной Церковью клику святых незаслуженно. Однако здесь мы опять будем судить со стороны человеческой, со стороны же самой Истины все может выглядеть совсем по-другому. В той же книге Мережковского можно прочесть и следующее: «Только бы люди немного больше поняли и прославили Господа, и пусть меня проклянет весь мир!» – говорит святая Тереза. И в этом отчетливо видна ее главная направленность. А далее читаем: «Люди говорят, что Тереза – святая… Но, слыша такие глупости, – я в отчаянии… Нет, делайте святыми кого угодно, если вам это ничего не стоит, – только не меня… Если Господь оказывает мне большие милости, чем другим людям, то потому только, что я слабее и ничтожнее всех». За этими фразами не следует видеть простого самоуничижения, часто лукавого. Нет, труд святой воистину не представляет ничего завидного. Особенно это понятно по завершающей нашу книгу истории святой Елизаветы, которая не только истово молилась Богу, но и трудилась семью трудами добродетели.

«Не сотвори себе кумира» – взывает вторая заповедь деся-тословия. Но человеку удержаться трудно, и соблазн входит в мир. Первоначально почитание Девы Марии было лишь отражением поклонения Христу. Вполне закономерно, что в глубоком благочестивом понимании Дева Мария ассоциируется с благороднейшими чертами женского и материнского характера. В ней видится высочайший образец женской чистоты, любви и благочестия, от которого исходит нежное благословение всем поколениям людей; ее имя и память о ней всегда будут неразрывно связаны с самыми святыми тайнами веры. Однако одно дело – почитание Богородицы, Матери Божией, и совсем другое – почитание Святой Пречистой Девы; здесь внимание с тела как средства неизбежно переключается на восприятие тела как самодовлеющей ценности. Именно это перемещение внимания берет свой исток в самом начале становления христианства как государственной религии.

Первыми примерами молитвенного призывания Девы Марии служат обращения к Ней Ефрема Сирина (ум. в 373) и Григория Назианзина (ум. в 389). Последний в своем панегирике Киприану пишет, что Иустина обратилась за защитой к Деве Марии в связи с угрозой потерять девственность. При этом Иустина лишила себя красоты, обезобразив аскетическими пытками; тем самым она избежала любовных домогательств молодого Киприана. Ее подвиг также может быть приравнен к равноапостольному, поскольку совершила она его не только ради своего спасения. Но далее, как мы уже отмечали выше, акценты переместились.

В начале пятого века поклонение святым как столпам веры стало всеобщей потребностью, поэтому образы христианских святых и подвижников прорабатывались все отчетливее. Именно в это время появляются истории, открывающие эту книгу. Дева Мария в силу своей уникальной связи с Господом была поставлена во главе святых как благословеннейшая Царица небесных сил. К ней стали относится с высочайшей степенью почитания, подобающего одному только Богу. Разрабатываются и подробные истории о вознесении Девы Марии во плоти.

Епифаний (ум. в 403) не определяет, умерла ли Дева Мария и была ли погребена, или нет. В двух греческих апокрифах об оставлении Девой Марией этого мира, относящихся к концу четвертого – началу пятого века, а затем в трудах Псевдо-Дионисия Ареопагита (конец пятого – начало шестого века) и Григория Турского (ум. в 594) мы впервые встречаем легенду о том, что душа Богоматери была перенесена в небесный рай Христом и Его ангелами в присутствии апостолов и что на следующее утро ее тело также было перенесено на облаке в рай, где оно воссоединилось с душой. Впоследствии эта легенда была наделена еще большими подробностями: помимо апостолов свидетелями этого чудесного события стали ангелы, ветхозаветные патриархи и даже Адам и Ева.

Несколько позднее на Востоке получил распространение праздник Зачатия Богородицы. Возникший на рубеже VII–VIII веков (по-видимому, в сирийских монастырях), он приобрел популярность в Византии, хотя на Западе первые сведения о нем появляются только в середине XI в., когда он стал отмечаться в Англии. Правивший там с 1066 по 1087 год Вильгельм Завоеватель официально запретил этот праздник. Через несколько десятилетий (ок. 1125), несмотря на ряд протестов, празднование Зачатия Богородицы возобновилось. В качестве обоснования было распространено мнение, что Пресвятая Дева была освящена в самом своем зачатии. Одновременно был поднят вопрос о зачатии Пресвятой Богородицы с позиций богословской науки.

Впервые учение о непорочном зачатии на Западе было высказано в виде частного мнения монахом Корвейского монастыря (бенедиктинское аббатство в Саксонии) Пасхазием Радбертом (IX в.). Только три века спустя английским монахом Идмером была предпринята первая попытка обоснования догмата о Непорочном Зачатии Богородицы – в 30-х гг. XII в. он написал на эту тему небольшой трактат. Поначалу его мысль встретила сильнейший отпор в трудах знаменитого западного богослова Бернарда Клервоского. Начались споры, продолжавшиеся до XIV века. На сторону противников учения встали такие представители Запада, как Петр Ломбардский, Бонавентура, Фома Аквинский и Альберт Великий (XIII в.), утверждавшие, что Божия Матерь не могла быть Пречистой изначально, ибо в этом случае возникало противоречие с учением об искуплении Христом всех людей. Папы тоже были против. Однако монах францисканского ордена Иоанн Дунс Скотт (1266–1308) построил догматические обоснования нового учения, и с этого момента оно вступило в следующую фазу развития.