Скитаясь, как бездомный бродяга, по морям вест-индских островов, я случайно оказался в бухте Монтего-Бей, на северо-западном побережье Ямайки. Передо мной раскинулся величавый полукруглый залив, по берегам которого зеленым полумесяцем протянулись высокие лесистые горы. Внутри этого полумесяца расположился город. Его белые стены и окна с жалюзи весело блестели среди гущи зелени, где сплеталась листва пальм и бананов, лимонных и тутовых деревьев, папайи и клещевины. На склонах гор я без труда разглядел сахарную и кофейную плантации, загоны скотоводческой фермы. Дома владельцев этих поместий стояли на самом виду под сенью апельсиновых рощ, среди зарослей душистого ямайского перца; с обеих сторон каждого дома шли крытые веранды.

Тишиной и покоем веяло от этой картины, и город можно было бы принять за мирную деревушку, если бы высокие мачты, пересекавшие горизонтальную линию берега, не указывали на то, что Монтего-Бей — морской порт. Их было не больше двадцати, этих мачт, тонких и прямых, как свечи. Их малочисленность и полный покой в заливе (наш корабль был единственным судном, бороздившим его воды) отнюдь не свидетельствовали о процветании порта.

Попади я сюда на полстолетия раньше, передо мной открылось бы иное зрелище. Я увидел бы сотни кораблей у причала или на якорях в гавани: одни только что прибыли, другие уходят в открытое море, а те подняли паруса и готовятся отплыть; по заливу проворно снуют шлюпки и баркасы, на берегу толпятся и снуют люди, — короче говоря, я заметил бы ту кипучую деятельность, какая обычно наблюдается на пристанях процветающего порта.

То была пора напряженной духовной жизни, когда народы, в чьих сердцах долго росло и зрело стремление к освобождению, как растет и копит силы пламя в жерле вулкана перед могучим взрывом, восстали наконец во имя свободы, чтобы разбить по обе стороны Атлантического океана тысячи и тысячи оков. Кроме того, на Ямайке, как и повсюду, это была пора расцвета. Вскоре, однако, процветание острова достигло своего апогея, и наступил кризис, за которым быстро последовал упадок. Но кто станет оплакивать падение торговли, основным товаром которой был человек? Да возрадуется человечество ее гибели!

По мере того как наш корабль приближался к берегу и мы могли различать отдельные предметы, открывавшееся перед нами зрелище становилось все заманчивее. Животные и люди на берегу и в близлежащих полях, пестрые, красочные одежды, богатство оттенков яркой тропической зелени, стройная симметрия пальм и папайи — все сливалось в единую картину, заслуживающую названия восхитительной.

Тот, кто любит свободу, кто ратует за равенство людей, не может не испытывать искреннего восхищения перед мужественными людьми с темной кожей, которые в течение двух столетий боролись за свою независимость против белого населения всей Ямайки. Глядя на горы Трелони, я невольно вспомнил отважных «охотников за кабанами» note 3 , нашедших себе пристанище среди этих далеких вершин. Там ютились их скрытые в банановых рощах хижины. Там в мирное время, сидя в тени тамаринда, темнокожие матери следили за состязаниями своих сыновей, обучая их охотничьему искусству отцов, которые тем временем преследовали диких кабанов в чаще леса. Там тихим тропическим вечером перед живописными хижинами собирались веселые группы их обитателей, слушали воинственную песнь племени короманти или грустные напевы племени эбо и плясали, как некогда в Конго, под манящие звуки гумбоя и мериванга. И там же, когда их вынуждали к войне, совершали мароны свои доблестные подвиги. В этих лесистых горах таились их своеобразные, самой природой созданные крепости, которые мароны стойко защищали, хотя противники в десять раз превышали их численностью. И каждая тропа была орошена кровью побежденных врагов, каждое ущелье освящено подвигами величайшего мужества.

Неудивительно, что, предавшись воспоминаниям об этом замечательном народе, я не мог отвести взора от цепи гор Трелони, и неудивительно также, что, едва ступив на землю Ямайки, я тотчас направился в Голубые горы.

Я шел туда не только затем, чтобы испить из сладостного источника великого прошлого, — я хотел удостовериться, сохранились ли в местах, освященных геройскими подвигами, потомки этого замечательного племени. Меня не постигло разочарование. Я убедился, что в горах Трелони мароны не забыты, хотя после отмены рабства они смешались с остальным темнокожим населением острова. Я встретил многих потомков маронов. Мне даже посчастливилось близко узнать одного из старейших участников великих событий, настоящего, подлинного марона, семидесятилетнего, седовласого ветерана, который в те далекие годы был неустрашимым воином.

Окидывая взглядом все еще внушительную, почти гигантскую фигуру старика, я без труда поверил в его геройские подвиги. «Каким, должно быть, величественным зданием были когда-то эти руины!» — подумалось мне невольно.

Известные обстоятельства, о которых здесь говорить излишне, сблизили меня с этим необыкновенным старцем, и я стал желанным гостем в его горной хижине, где выслушал не одну повесть о далеком прошлом. Рассказы старика равно волновали нас обоих. Помимо многих увлекательных эпизодов, услышанных мною от старого марона, я узнал от него ряд подробностей той истории, которую ныне здесь предлагаю. И, если читатель сочтет ее достойной внимания, этим он будет обязан не столько мне, сколько почтенному марону Квэко.

Одна из богатейших сахарных плантаций на Острове родников принадлежит поместью Горный Приют. Она расположена в десяти милях от Монтего-Бей, в широкой долине между двумя пологими горными хребтами, которые тянутся параллельно больше чем на милю, постепенно становясь все выше, а потом вдруг сближаются и круто вздымаются вверх. В месте их соединения образуется высокая гора — отсюда и название поместья. Склоны почти сплошь зеленеют глянцевитой листвой пимента — душистого ямайского перца; ниже они покрыты рощицами и кустарниками, которые порой перемежаются веселыми лужайками.

Дом владельца стоит у подножия горы, как раз там, где сходятся два хребта. Архитектора, по-видимому, соблазнила естественная, ровная площадка, возвышающаяся на несколько футов над уровнем долины. Здание мало отличается от обычных построек такого рода. Это типичный дом ямайского плантатора. Нижний этаж — из камня, второй, он же и последний, — простой деревянный, крыша из дранки. Собственно, заднюю и боковые стены верхнего этажа едва ли можно назвать стенами, ибо они почти сплошь состоят из жалюзи. Из-за этого дом напоминает клетку, но зато в нем прохладно, что очень важно в тропическом климате.

Широкая наружная лестница с каменными ступенями и крепкими железными перилами ведет прямо на второй этаж, так как первый занят только под склады и различные служебные помещения. Дверь с лестницы открывается непосредственно в большой крестообразный зал, дважды пересекающий все здание из конца в конец — вдоль и поперек. Жалюзи свободно пропускают потоки свежего воздуха и в то же время защищают от ослепительного солнечного света, который в тропиках почти так же невыносим, как и жара. Пол из твердых местных пород дерева ежедневно тщательнейшим образом протирается и не застелен коврами, что также помогает сохранять в помещении приятную прохладу.

Просторный зал — главная комната в доме. Это и столовая и гостиная одновременно. Буфеты и шифоньеры стоят там бок о бок с кушетками, креслами и оттоманками, а с потолка свисает великолепная люстра. Угловые комнаты служат спальнями. В них также окна с жалюзи, одновременно впускающими свежий воздух и защищающими от знойных солнечных лучей.