— Я сейчас, по-своему, тоже один… И столько всего… чтоб нести это одному… — вздохнул Ливен.
— Павел, почему же ты один? У тебя есть Саша, Яков. У тебя есть я…
— Аня, сейчас только ты… Разве я могу рассказать подобное Саше или Якову? Рассказать, об одном брате, который оказался еще большей мразью, чем я думал о нем многие годы? О другом, любимом брате, который все же, положа руку на сердце, мог быть причастен к смерти первого? Рассказать ЭТО?? У меня никогда язык не повернется…
— Павел, это я… я сделала такое дурное предположение про Дмитрия Александровича… Но ты же сам сказал, что он не мог…
— Аня, эта мысль пришла бы мне самому, как только я немного отошел от потрясения… Это напрашивается само собой. Я считаю себя довольно умным человеком, чтоб не понимать подобных вещей. Просто тогда я мыслил не совсем… ясно. Отрицание подобной возможности было лишь защитной реакцией на ошеломляющие новости… Да, у Дмитрия не было сильного характера, но было доброе сердце. Он любил меня и любил Сашу. Кто знает, на что бы он мог пойти, чтоб защитить нас? Свою жизнь он пустил под откос, но, возможно, собрался с духом, чтоб предотвратить, чтоб такое же случилось со мной и Сашей… Он ведь понимал, что будет грандиозный скандал, если Гришка разболтает обо всем. И что Гришка от одной подачки не успокоится, а так и будет тянуть деньги… Мне очень хотелось бы верить, что Дмитрий не причастен, и что Гришка умер сам, от своих возлияний, от своих пороков, которые и составляли всю его жизнь…
— Ну так и постарайся думать именно так. От того, что ты будешь мучить себя сомнениями, тебе легче не будет… Он ведь мог умереть от пьянства в любой момент, ты сам сказал, что удивлялся, как он вообще так долго прожил… Значит, просто настал тот день, когда это случилось… Павел, так думать будет лучше всего…
— Анюшка, чтобы я без тебя делал… В моей жизни никогда не было такого человека, который бы меня… чувствовал так, как ты… Никто… даже Лиза… Лизу я любил, очень любил и до сих пор люблю… Но это совсем другое…
Анна понимала, что хотел сказать Павел. Она любила Якова, очень любила. Знала, что никого как мужчину кроме него она не полюбит. Если бы они с Яковом были одни в комнате, она бы ласкала его совершенно по-другому. Даже по голове, по волосам гладила по-другому, с волнением, с трепетом, с предвкушением, что Яков откликнется на это и подарит ей свои ласки в ответ. Что от таких ласк они перейдут к другим, от которых сердце начинает биться быстрее, пробуждается желание быть вместе и дарить друг другу наслаждение… А потом вместе подняться на небеса от блаженства, которое разделили…
С Павлом ничего подобного ей испытать не хотелось. Ей это было не нужно. Совершенно… Ей хотелось чувствовать, знать совсем другое, что то тепло, что она ему дарит, притупляет горечь и боль, заполнившие его сердце, помогает ему справиться с тоской и отчаянием, спасает от гнетущего одиночества… И дает ей надежду увидеть на его лице сначала грустную улыбку. Затем другую улыбку — открытую и теплую. И наконец ухмылку — как у того Павла Ливена, которого она узнала в Затонске. До того, как он стал ее Павлом в своей усадьбе в Царском селе.
И еще что Павел, который просто держал ее за руку, целовал ее ладонь и назвал ее Анюшка, так, как не назвал никто другой, стал важным человеком в ее жизни. Она знала, что если с ней или Яковом не дай Бог что-то случится, именно он придет на помощь, будет ее поддержкой и опорой, ее защитником, ее советчиком, ее «жилеткой» для слез — всем, в чем она будет нуждаться в тот момент… как в этот момент он нуждался в ней…
— Аня, ты ведь меня не презираешь? — вдруг спросил Павел. — Ответь честно, для меня это очень важно.
— Нет, конечно. За что мне тебя презирать?
— За то, что… ты меня таким, как сейчас, видишь… слабым… даже, наверное, жалким… За то, что у меня даже мужества не хватило, чтоб просто по-человечески тебя попросить об утешении и ласке, которые мне так были нужны… Что мне нужно было выпить, чтоб набраться смелости тебе это сказать… Трезвому-то признаться в таком унизительно, а с пьяного что возьмешь…
— Ты что же нарочно выпил??
— Ну как нарочно? Для того, чтоб немного успокоиться в твоем присутствии, мне бы и пары рюмок хватило… А чтоб решиться тебя просить — и бутылки, наверное, мало… Не привык я к этому… Моя жизнь до тебя была иной… — Павел сжал ее руку, которую до сих пор держал в своей.
— Я потерял себя и как найти не знаю…
И вот нашел… Но разве это я?
Я пересматриваю сущность бытия
И лишь на добрых духов уповаю… — с грустью процитировал Ливен свое четверостишие, которое пришло ему в голову накануне. — Как видишь, сегодня появились не только добрые духи, но и злые — несмотря на мое упование… И я… я снова потерял себя… А с тобой нашел… Анюшка, я не пугаю тебя? Это… не бред пьяного человека, поверь мне… Я просто не знаю, как это выразить…
— Нет, что ты… совсем не пугаешь… Я тебе… доверяю… Для меня это тоже было… необычно… как и для тебя…
— Аня, ты так мало меня знаешь, и все же доверяешь мне, даже такому как сейчас… Это многого стоит, очень многого… Я тебе тоже доверяю, как никому… Ты можешь говорить со мной о чем угодно… О жизни, о своих переживаниях, об отношениях… О прошлом, настоящем, будущем…
— А о тебе?
— Обо мне? Конечно, если тебе это интересно. Можешь спрашивать, что хочешь знать про меня, про мою жизнь… мой опыт… Про все… без исключения… кроме службы — об этом я говорить не имею права… Я же понимаю, что у тебя много вопросов. Я постараюсь ответить как можно честнее. Даже если в каких-то ситуациях я буду выглядеть не совсем приглядно. Ты должна знать, каким я бываю… каким могу быть…
— А если я случайно спрошу то… чего не следовало бы? Ты не рассердишься?
— Аня, о чем таком ты можешь спросить, чтоб я рассердился?
— Ну, о чем-нибудь… очень личном…
— У меня от тебя нет секретов. Но если ты все же задашь вопрос, на который мне по какой-то причине не хотелось бы отвечать, я так и скажу тебе об этом. Но сердиться не буду. Так что не беспокойся и не стесняйся. Так что бы ты хотела узнать?
У Анны было очень много вопросов, но она не знала, с чего начать. Но вспомнила про портрет Лизы в соседней комнате.
— Скажи, а почему ты называешь Лизу просто Лиза, а матушку Якова Катенька?
— Ну это очень просто. Катю так называл Дмитрий, а я перенял это у него. А насчет Лизы — Аня, когда мы с ней познакомились, она была для меня Елизаветой Алексеевной как и другие барышни, которых я знал в обществе. И оставалась Елизаветой Алексеевной несколько лет — когда она стала сначала невестой, а потом супругой Дмитрия. Дмитрий называл ее по имени-отчеству и на Вы.
Впервые я назвал ее Лиза, когда узнал, что она в положении. Она сказала мне: «Павел Александрович, у меня будет ребенок. Ваш ребенок». Для меня весь мир тогда перевернулся, я понял, что не просто влюблен в Лизу, а люблю ее, безумно люблю и до конца жизни буду любить ее и ребенка, которого она носит под сердцем. Осознал, что она не просто дорогая для меня женщина, а именно жена, мать моего ребенка… и признался ей в любви… — у Павла на лице появилась такая светлая улыбка, а говорил он с такой теплотой и нежностью, что у Анны на глаза чуть не навернулись слезы. — С этого времени она стала для меня Лиза. Иногда я также называл ее Элиза, а вот Лизонька — редко, только… в определенные моменты… Так уж вышло…
А меня она называла по имени-отчеству еще дольше, чем я ее. Впервые она назвала меня Павел, когда Саша начал толкаться. Я помню, что мы были в гостиной, я играл Венгерский танец Брамса — тот, что играл для вас с графиней, и Лиза закричала: «Павел, Павел! Иди сюда! Он пинается!» Я тогда как идиот спросил: «Кто?». «Наш маленький». Я подбежал к ней, она положила мою руку на свой живот, и я почувствовал, как он шевелился — думаю, уже в то время он был хороший танцор… Затем смутилась и призналась: «Я люблю Вас, Павел Александрович… как мужа люблю». А я поправил ее, что нужно говорить: «Павел, я тебя люблю как мужа», - у Павла снова была очень теплая улыбка. - Вот так она дошла до Павла… а вскоре уже и до Павлуши… Ну вот как-то так получилось, что Катя для меня — Катенька, а Лиза — это Лиза.
