— Яков Платонович… Можно я Вас по имени-отчеству буду называть?
Штольман кивнул.
— Яков Платонович, давайте только разговаривать негромко. А то вдруг он услышит да поймет что-то… Я ему пытался разъяснить, что я его брат, а не отец, да все без толку. Это бабка Марья его надоумила. Когда он у нее плакал сильно, говорила ему, что барин Юрий Григорьевич к нему скоро приедет, будет к нему как тятенька относиться. Только подождать надо. Видно столько раз это повторяла, что у него в голове это отложилось. Правда, не совсем так, как она говорила. Я приехал, а он ко мне бросился: «Тятенька Юрий Григорьич, наконец ты приехал!» Вцепился в меня и с того момента никуда не отпускает. Домой ехали, всю дорогу за руку держал, даже когда спал. А дома хвостиком за мной бегает. Везде. И каждый раз называет меня тятенька Юрий Григорьич.
— Ну, видимо, не воспринимает он взрослого, хоть и молодого человека как брата. Мужчина — значит отец. И этот отец ему так сильно нужен, что по-другому он Вас называть отказывается.
— Так все бы ничего. Только на нас уже коситься стали… Он же везде так меня называет, а не только дома. В лавку пришли, спрашиваю, каких конфет ему купить. А он: «Тятенька Юрий Григорьич, купи мне в синенькой бамажке». А потом у цирюльника ножниц больших напугался: «Тятенька Юрий Григорьич, он мне ушко отрезать хочет…»
— Да уж… А почему он спросил, не заберу ли я его?
— В деревню к родителям Петька Зайцев приезжал, он теперь городовой в Сосновске. Бабка Марья его увидела и сказала соседке, как бы Егорку в полицию не забрали. Раз такая беда случилась. Егорушка подслушал и запомнил.
— Какая беда?
— Я ведь почему поехал туда спешно… Я письмо получил, которое бабка Марья попросила Пахомыча написать… чтоб я ехал скорее, так как Дуняшка… вроде как от безысходности…
— Руки на себя наложила? — нахмурился Штольман.
— Да, может, это и к лучшему было бы, хоть и звучит… немилосердно… Нет, работу себе нашла в городе… в доме одном…
— И какая в этом беда?
— Так дом-то терпимости… Я в борделе до этого ни разу не бывал, а теперь вот пришлось. Поехал туда с ней поговорить. Вышла она ко мне, и не узнать ее. Наряжена, накрашена как… последняя…
— Ну так она сейчас и есть последняя… — чуть скривился Яков Платонович. — Не одалиска же в элитном заведении…
— Я ее спросил, зачем она в заведение пошла. Неужели во всем городе лучше места не нашлось. А она сказала, что в этом я виноват.
— Вы?! Каким образом? Не Вы же ее из поместья попросили, а, вероятно, новые хозяева.
— Виноват, что ребенка ей сделал, а после этого одна дорога — к маман.
— Интересно девки пляшут… Значит, это не отец Ваш, а Вы таким… сладострастным оказались?
— Да, она пытается сейчас представить, что это я — отец Егорушки. Говорит, что об этом все узнают… Именно, чего я и боялся…
— Ну так что ж, он и так Вас тятенькой называет, какая уж тут тайна…
— Ну да, это, можно сказать, уже не тайна… А то, что я ее толкнул к тому, что она продажной девкой стала… после того, как ее силой взял — это да… И если не хочу, чтоб об этом стало известно, должен раскошелиться.
Штольмана переднуло внутри — снова продажная… особь и шантаж, как же ему это надоело. Совсем недавно он узнал от Белоцерковского о шантаже Стаднитского малолетними продавцами плотских утех, которых ранее они считали жертвами его порочной натуры… Но он постарался спросить спокойным тоном:
— И на сколько, если не секрет?
— На десять рублей.
— И за десять рублей она эту якобы Вашу тайну собирается хранить? Невелика цена. Я бы сказал, что это еще… умеренно…
— Десять рублей в месяц. Каждый месяц.
— А вот это уже, конечно, верх наглости. Но Вы ведь ей платить не собираетесь?
— Так если бы даже хотел, у меня таких денег нет. Я ей так и сказал. А она ответила, что если ублюдка барского есть деньги взять, то и ей найду. И что делать — ума не приложу…
— И каким образом она хочет эту тайну обнародовать?
— В полицию заявить.
— Насчет изнасилования, которое якобы имело место пять лет назад? Не слишком ли она… подзадержалась с таким заявлением? С такой бедой надо сразу бежать, пока доктор освидетельствовать может… На что же она рассчитывает?
— Да ни на что. Только чтоб мою репутацию погубить, если откажусь платить.
— Подождите, так репутация Вашего отца в городе, наверное, тайной за семью печатями не была. И он сам говорил, что ребенок его. Даже вон нашел пьяницу, чтоб мальчик незаконнорожденным не числился. При всех его грехах хоть как-то участь незаконному сыну облегчил. С чего бы людям сейчас ей верить, что это Вы отец мальчика, да еще ставший им таким премерзким способом?
— Так она не в Сосновске, где моего папашу и меня знают, это угрожает сделать, а в Затонске. К Вам в участок письмо послать. Как я сказал, здесь меня плохо знают, поэтому поверить могут. Она так думает. Я ведь к Вам собственно по этому поводу и пришел. Спросить, что мне делать…
— Ничего. Пусть пишет. Откроем дело о попытке шантажа и клевете. Если до суда дойдет, думаю, люди из Сосновска подтвердят, что Ваш отец хоть сына от Дуняшки официально и не признал, но не отрицал, что он его. Только Вам в этом случае будет нужен хороший адвокат, чтоб Вашу защиту правильно выстроить. Виктор Иванович в таких делах весьма компетентен. И я Вам его рекомендую не потому, что он мой тесть, а потому что знаю его как хорошего проверенного, который своих доверителей защищает добросовестно, и порядочнейшего человека. А насчет вознаграждения не беспокойтесь, потом с ним этот вопрос уладите.
— Знаете, Яков Платонович, я после того, что Дуняшка удумала, засомневался насчет того, как все произошло. Возможно, тогда не совсем насилие было…
— Это как — насилие, но не совсем? — не понял Штольман.
— Ну что Дуняшка как мужчину барина не желала, это понятно. Какая женщина бы его желала, если он уже поистаскался весь… да и от спиртного не просыхал… Но, возможно, пошла с ним, так как думала, что ей от барина милости какие будут… А когда вместо милостей барин ее байстрюком одарил, решила пустить слух, что он снасильничал… Папаша ведь, если честно, сам никогда не признавался, что взял ее силой. Говорил, что имел право… первой ночи, если сказать более прилично. И хвастался, что с первого раза ребенка девке сделал. Может, потому бахвалился, что для него это было доказательством, что он… все еще мужчина… А поскольку, как я уже Вам сказал, женщина, тем более девица сама бы с ним ради плотских утех не пошла, то и вроде как само собой разумеется, что пошла она не по своей воле, что принудил ее барин… Я не пытаюсь папашу оправдать. Не заслуживает он подобного. Но мне было бы легче, если бы выяснилось, что Егорушка появился в результате не насилия… а слияния барской похоти и… холопского… корыстолюбия…
— Да, — согласился Штольман, — думать так было бы менее… неприятно…
— Яков Платонович, я думал про Вас после нашего разговора. Каким хорошим человеком был Ваш батюшка князь, о Вас так позаботился, что Вы благодаря ему вон каким человеком стали — образованным, на приличной службе… А наш не то что об Егорушке, даже обо мне не думал, хоть я и его единственный законный сын… Я ведь совсем не образован. Меня сначала матушка дома учила, а потом в гимназию отдала. Я там два года проучился, а потом она умерла. Папаша решил, что нечего на меня больше деньги переводить… да еще коляску, на которой меня в город Степан возил, в карты проиграл. А до города около часа было ехать… А потом уже и не до учебы стало — то сеять надо, то траву на сено косить, то урожай собирать…
— А полевые работы к Вам какое отношение имели?
— Как какое? Папаша-то ведь все деньги спускал, мужики от нас поразбежались, подались к тем хозяевам, на которых надеяться можно было… Рук не хватало, а есть хотелось… Ну я, бывало, с мужиками и работал.
