Яков силился припомнить, проявлял ли отец по отношению к его матушке как женщине хоть какое-то внимание. И не вспомнил ничего. Отец даже к ее руке не прикладывался, что, казалось, было само собой разумеющимся. Значило ли это то, что Платнону Павловичу было неприятно даже дотрагиваться до жены, не говоря уж о том, чтоб вступать с ней в близость? А уж тем более иметь с ней общего ребенка? Или все было по-другому — что родив сына от любовника, Екатерина Владимировна не могла больше иметь детей, и от этого муж был на нее еще злее, ведь из-за рождения ублюдка князя он лишился возможности иметь своего собственного наследника. Если дело обстояло именно так, то можно понять, почему Якова для него словно не существовало. Раз у Штольмана не могло быть своего сына, то и сына жены… как бы тоже не было… Ни тогда, когда жена еще была жива, ни после ее смерти, и уж тем более когда он отвез его с глаз долой в Петербург, в пансион, который оплатил ненавистый ему князь Ливен… Штольман прожил с женой в браке лет семь-восемь, браке, который, скорее всего, большую часть времени был супружеством только на бумаге. Но, овдовев, в новый брак не вступил и законными детьми не обзавелся. По крайней мере об этом известно не было. Продал усадьбу, оставил службу, уехал и пропал. Умер тоже не ясно как, где… и даже когда…

Как-то на последнем году своего пребывания в Императорском училище правоведения воспитанник Штольман был вызван к директору, генералу-майору Языкову. По пути в кабинет он думал, в чем мог провиниться. Не вызвал же его директор за такую малость, как опоздание за занятия. Конечно, для этого была другая причина. Генерал-майор сказал сухо и кратко: «Штольман, довожу до Вашего сведения, что Ваш отец скончался и уже похоронен. Вы были его единственным родственником. Наследства он Вам не оставил, но не оставил и долгов. Ваше обучение полностью оплачено». Он был ошеломлен этим известием, хотя за десять лет его жизни в столице отец не напомнил о себе ни разу — ни лично, ни хотя бы письмом. К тому времени отец стал для него совершенно чужим человеком, хотя близким никогда и не был. И все же иметь отца, которому он был не нужен, было не то же самое, что остаться совершенно одному. Он стоял столбом в кабинете директора, пока тот не сказал: «Штольман, Вы свободны». Уже потом, в дортуаре он сообразил, что, видимо, будучи не совсем в себе от потрясения, он даже не спросил, что же с отцом случилось. Он хотел, было, пойти к директору, но потом передумал. Если бы Языков знал, что произошло, и хотел бы уведомить его об этом, он бы сделал это. Но генерал-майор никакими подробностями с ним не поделился, видимо, они были ему не известны.

Сейчас, двадцать лет спустя начальник сыскного отделения поставил другой вопрос — откуда Языков вообще узнал про смерть Платона Штольмана. Не на хвосте же сорока принесла эту весть. Вероятнее всего, в Училище пришла какая-то бумага. Только вот какая и откуда? Почему ее ему не показали? Из-за ее содержания? Если так, то что в ней было такого примечательного, о чем было не положено знать сыну умершего? Или потому, что ее… никогда не существовало? Что ему сказали о смерти отца, потому что так… было нужно? Для чего-то. Или кому-то. Самому Штольману, который предпочел, чтоб сын его жены считал его умершим и больше не появился в его жизни? Князь Ливен, который не хотел, чтоб его внебрачный сын искал своего приемного отца, бросившего его? И у Штольмана, и у Ливена могли быть подобные… пожелания, однако кто бы пошел на подлог документов, чтоб сделать одолжение князю, а уж тем более какому-то Штольману. А ему по окончании Училища выдали бумагу, в которой помимо прочих сведений были и сведения о его происхождении — о том, когда и где он родился, из какого он сословия и кто его родители. У обоих родителей были указаны год рождения и смерти. Для чего последнее было нужно, он не знал. Возможно, для того, что закончивший Училище правоведения круглый сирота в качестве служащего для чиновников Министерства юстиции и полиции был в какой-то мере более предпочтителен, чем имевший поддержку семьи, так как держался бы за свое место руками и ногами, да и отдавался бы службе с большим рвеним… Как, собственно говоря, и было в случае с ним самим.

Теперь его съедало любопытство, что же было в документе о смерти Платона Штольмана. Он мог бы написать в архив Училища и попросить посмотреть его личное дело. Но почему-то он решил, что будет лучше, если он появится в архиве Училища сам и без предупреждения. А то как бы его личное дело вдруг не пропало или не оказалось уничтоженным в результате пожара или затопления.

Яков мог просидеть на лавке, предаваясь рассуждениям, еще долго, но стал накрапывать дождь. С момента, когда ушел Дубельт, тучи заметно сгустились и потемнели, и он препочел уйти в дом, пока не начался ливень.

========== Часть 23 ==========

Ливень хлынул через несколько минут после того, как Яков Платонович зашел в дом. Хорошо, если Дубельт успел добраться до гостиницы, не попав под шквал воды, а то так недолго и простудиться, хоть и лето. Хорошо, что у полковника в номере был коньяк — если что, пригодится ему для сугрева. Ливень был таким сильным, что, хотя еще и не стемнело, стало казаться, что наступила глубокая ночь. День был неимоверно длинным, и Штольман устал. Самым разумным было лечь спать.

Ему опять приснилась Анна, сидевшая под большим деревом вместе с мужчиной. И снова он не понял с кем — или с ним самим, или с Павлом. Павлом Ливеном. Ливен, Ливень — он думал о ливне до того, как заснул. Может, созвучие слов вызвало такое сновидение? Сон уже становился навязчивым. От этого ему было немного неуютно, но не неприятно — как могло бы быть, если бы повторявшийся сон был про гадкие письма, что он получил. Нужно будет попросить Коробейникова порасспрашивать в городе…

Утро Штольман решил начать с почтамта. Его не вызвали на службу, значит, пока ничего не случилось. Как сложится день — кто его знает. Он был не единственным, кто поспешил с утра воспользоваться услугами телеграфа. В дверях он столкнулся с полковником Дубельтом.

— Яков Платонович, утро доброе. Телеграмму своему знакомому я уже отправил. Буду ждать от него известий.

— А я от Белоцерковского, кому собираюсь телеграфировать — попрошу опросить почтальона и проверить вокзалы.

— Хорошо.

— Анатолий Иванович, Вы вчера не промокли?

— Нет, потоп с неба начался, как только я зашел, точнее забежал в гостиницу. Представьте себе, я все еще могу бегать — когда нужно, — улыбнулся Дубельт. — И к Вам в участок забегу — побеседовать с Вашим помощником, во вторую половину дня, скорее, ближе к концу. Если, конечно, он будет на месте. Честь имею!

Будет ли его помощник в участке после обеда, начальник следственного отделения не знал, но когда он появился в кабинете, Коробейников был уже там:

— Доброе утро, Яков Платонович! — приподнялся он со стула.

— Приветствую, Антон Андреевич! Никаких происшествий с утра?

— Господь пока миловал. Смотрю, пока меня в городе не было, ничего страшного не случилось.

— Ничего такого, для чего было бы необходимо прервать Вашу поездку и отозвать из нее на службу. Кстати, как съездили?

— Замечательно! Я ездил на свадьбу к кузине, она вышла замуж за земского врача, — с гордостью сказал Коробейников. — Он приезжал в гости к приятелю в город, где мои родственники живут. У тетки моей мигрень случилась, и доктор, что у соседей гостил тогда, пришел ее осмотреть, так и познакомились. А потом он несколько раз специально приезжал, чтоб с кузиной моей встречаться, и предложение ей сделал. Венчание в его родном городе было, так как у него родни больше и родители старенькие. А с нашей стороны родственников мало, да и жених — человек значимый, уважаемый, нельзя было не поехать…