Я переспросил его, правильно ли я понял, что он предполагал, что я мог быть его сыном. Он ответил, что допускал такую возможность. Не знал только, подозревал ли Харитон, что сын мог быть ему не родным. Но поскольку Харитон относился ко мне с отцовской любовью, он и был моим настоящим батюшкой в любом случае. Я спросил его, неужели он не хотел знать наверняка, его ли сын у Ольги. Он вздохнул, что, разумеется, хотел. Хотел и боялся узнать правду. Если б сын оказался его, он бы думал, что лишился не только невесты, но и ребенка. И что это еще больше разбило бы ему сердце. Признался, что он человек слабого характера, нерешительный и несмелый, пожалуй, единственное, что он сделал вопреки своей натуре — это уговорил Оленьку быть вместе до венчания, так как полюбил впервые в свои двадцать два года, полюбил так сильно, что потерял всякий разум. Хотел делить любовь со своей суженой, иметь с ней семью и не предполагал, что ему могли отказать, ведь он хотел жениться на Оленьке, испытывая к ней сильные чувства. А что для женитьбы кроме сердечных чувств еще должно было быть что-то за душой, чтоб содержать жену, даже не задумывался. О чем в первую очередь задумались Ольгины родители, прямо сказав ему, что воздыхатель, который не в состоянии обеспечить их дочь, ее в жены не получит, как не получит и ее приданого, на которое он якобы рассчитывал. И потребовали, чтоб он, проходимец, оставил их дочь в покое, а если заявится еще раз, его просто выгонят в шею. Афанасий в дом к Оленьке больше не приходил, встречался с ней в городе еще два раза, надеясь, что она принесет добрые вести, что смогла уговорить родителей на их брак. Но родители были непреклонны. Потом он получил от нее записку, что им лучше более не видеться, поскольку вместе им быть все равно не суждено. А через две недели после этого узнал, что Оленька вышла замуж за его троюродного брата Харитона. Узнал от их общего родственника, который был приглашен на свадьбу в имение, где молодые и стали жить.
С одной стороны, мне было жалко Афанасия, с другой, я подумал, что если бы матушка стала его женой, она бы только мучилась с таким рохлей, который даже не сделал попытки бороться за свое и ее счастье, а тут же отступил. И что вся его жизнь по сути не сложилась именно из-за того, что он не мог постоять за себя, что при любых трудностях опускал руки и пускал все на самотек, авось все как-нибудь само собой уладится. И что такая незавидная жизнь могла быть и у моей матушки, выйди она за него, и у меня самого. Хорошо, что Харитон Трифонович стал ей мужем, а мне отцом.
И все же об Афанасии нужно было позаботиться, нельзя было оставлять больного старика одного. Я твердо сказал, что хочет он того или нет, увезу его в свое поместье. Что это воля батюшки, позаботиться о нем, и я ее нарушать не стану. Если не хочет быть помощником управляющего, настаивать не буду, это его право, соглашаться на это место или нет. А мой долг — дать ему стол и кров. И что я принял решение и не изменю его. Что помогу ему собрать его вещи и, если откажется идти сам, донесу его до коляски, все равно у него ноги плохо ходят. Тогда он еще раз вздохнул и сказал, что я истинный сын своего батюшки Харитона Трифоновича, весь в него характером, и что он гордится мной. Согласился ехать, но только при условии, что будет помогать управляющему с бумагами, чтоб не быть нахлебником. И что у него есть просьба. Я пообещал, что если это в моих силах, то выполню ее. Афанасий сказал, что хотел бы взять толкового юношу, желательно сироту, чтоб учить его всем премудростям ведения дел, чтоб со временем тот мог сам заниматься ими. Я посчитал его просьбу разумной — с одной стороны, Афанасий научит молодого человека всему, что знает, с другой, за ним самим будет пригляд. Через четыре часа мы были уже в поместье. Я разместил его в гостевой комнате в усадьбе. А он, разобрав свои нехитрые пожитки, сразу попросил дать ему конторские книги. Сейчас с ними и разбирается, пока я пишу Вам письмо. Завтра повезу его к доктору, чтоб осмотрел.
Жене и детям решил про наше с Афанасием настоящее родство не говорить. У меня как был единственный отец Харитон Трифонович, так навсегда и останется. Но Афанасию сказал, что когда буду приезжать в имение один или с семьей, с женой и детьми, он будет сидеть с нами за хозяйским столом. Он согласился и признался, что о такой чести и мечтать не смел. И что его сердце радуется, что Харитон воспитал сына человеком достойным, порядочным и добрым, каким и был сам.
Яков Платонович, письмо я отдам своему егерю, он сегодня же едет поездом по делам и оставит мое послание в Затонске у дежурного по станции. Надеюсь, его Вам передадут. В своей следующий визит в Затонск я хотел бы непременно встретиться с Вами и еще раз поблагодарить Вас за Ваше участие и помощь.
С истинным к Вам почтением,
А. Аристов»
Яков Платонович свернул письмо Аристова и положил его в конверт. Он считал, что помог Аристову лишь тем, что выслушал его. Даже в его советах он по сути не нуждался. Сам бы пришел к какому-нибудь решению, а затем приступил к его выполнению. Как, по-видимому, поступал имевший стержень Харитон Трифонович, отец, который воспитал его, а не слабовольный Афанасий. Он подумал и своем отце князе Ливене, у которого, судя по всему, как и у Афанасия Аристова не было твердого характера, и который позволил своему родителю распоряжаться его жизнью. Что и послужило причиной того, что он не смог иметь семью с любимой женщиной и их сыном. Но в отличии от Афанасия, который даже не набрался мужества узнать, не он ли являлся отцом виденнего им не раз ребенка своей бывшей невесты, а так и предпочел оставаться в неведении, князь Ливен, как только узнал о существовании внебрачного сына, принимал участие в его жизни — так, как ему позволяли обстоятельства, и любил его, пусть и тайно.
Яков подумал и том, что если бы Дмитрий Александрович и Катя стали близки, и она ожидала ребенка, он бы женился на ней даже вопреки воле отца. Обвенчался бы с ней тайком от него. Не бросил бы свою любимую женщину и их будущего ребенка на произвол судьбы и не позволил, чтоб его отпрыск стал безотцовщиной. Законный сын, это не бастард, которого нужно было скрывать от деспотичного отца. Да и Александр Николаевич со временем, скорее всего, смирился бы с браком сына, если уж в нем появился законный наследник, хоть и не от той невестки, какую он желал. Возможно, не оставил бы старшему сыну такого большого состояния, какое тот получил, но совсем уж наследства не лишил — как угрожал ему… Но Дмитрий Александрович по настоянию отца расстался с Катей до того, как у них все зашло слишком далеко. Но это все равно случилось, когда Катя уже была замужем. И формальным отцом сына, который появился в результате единственной ночи, проведенной Катей с князем, был навязанный ей родственниками муж, а не сам Его Сиятельство. Муж, который не простил ей измены и не принял княжеского байстрюка, хоть и дал ему свою фамилию.
Больше детей в этом браке не было, и Якова интересовало, почему. Платон Павлович не простил жену, не принял ее сына от любовника — это можно понять. Но ведь можно было родить по крайней мере еще одного ребенка, на этот раз настоящего Штольмана. И после того, как Екатерина Владимировна была так виновата перед мужем, она вряд ли бы отказала ему. А что до чувств, так и до той ночи с князем она ложилась со Штольманом в супружескую постель только потому, что это был ее долг, а вовсе не из желания разделить радость блаженных мгновений с любимым мужчиной… Или супружеской постели у Штольманов не было вообще, даже в начале брака? Платон Павлович приходил в спальню жены, когда она его туда допускала. А допускала она его, все еще храня свою любовь к князю, явно не часто. По крайней мере этого было недостаточно для того, чтоб появился ребенок Платона Павловича, а не тот, которого она принесла ему в подоле от князя. И этот ребенок так и остался у четы Штольманов единственным. Возможно, после его рождения у его родителей супружеских отношений не было совсем.
