— Некоторых? — хмыкнул он. — Как Вы аккуратно выразились. Я бы сказал иначе — коренных изменений. Вы как частное лицо спрашиваете? Или…? Просто желаете взглянуть или же удостовериться, что с вещественными доказательствами по делу все в порядке? — на Дубельта пристально смотрели глаза подполковника Ливена.

— А Вы по какой причине интересуетесь? Не по той ли, что как частному лицу Вы можете мне отказать, а как должностному вряд ли? Или по той, что полковнику можно принести вещественные доказательства в участок, а Дубельта придется приглашать домой, куда Вам не хотелось бы впускать малознакомого человека? — от прищура морщинки у глаз полковника Дубельта стали более заметными. — Яков Платонович, я и заходить к Вам в дом не собирался, мог за воротами подождать или во дворе, если бы Вы позволили. А если уж пригласили бы зайти, не стал бы обращать внимание на то, следовали ли Вы в отсутствие супруги правилу Ordnung muss sein, — про то, что он не стал бы давать сыну князя понять, что действительно думает о его жилище в провинциальном городке, он промолчал.

«А этот Дубельт стоит Павла! Прям как мысли читает!»

Штольман, нехотя, произнес:

— Анатолий Иванович, буду рад проводить Вас к себе домой, это совсем рядом.

Через несколько минут, открыв ворота и придерживая их, он сказал:

— Прошу Вас, проходите. О том, чтоб Вы ждали снаружи, и речи быть не может.

========== Часть 21 ==========

— Яков Платонович, у Вас очень мило, уютно, — сделал комплимент Дубельт, войдя в гостиную. В доме на самом деле было уютно, уютно и простовато, особенно для сына князя. Ливен не позволит своему племяннику с женой жить в таких же условиях в Петербурге. Что-нибудь да придумает, чтоб уговорить Якова жить… согласно его положению, на то он и Ливен. — Это съемный дом?

— Да, съемный. В нем что-то хозяйское, что-то наше с Анной Викторовной.

— А пианино Ваше? Кто музицирует?

— Анна Викторовна… когда настроение есть.

— Хорошо играет?

— Для провинциальной барышни, думаю, неплохо. Для столичной дамы… не особо, — честно сказал Яков Платонович. — А с Павлом Александровичем даже сравнивать не стоит.

— Так с ним редко кто сравнится. Он так исполняет, что… музыка прямо в душу проникает…

— Вы слышали его исполнение?

— Слышал.

— В обществе?

— Нет, у него дома.

— Вы же говорили, что не бывали у него, и что у вас отношения — в ресторане поужинать вместе, не более того, — у начальника сыскного отделения были подозрения, что отношения у князя Ливена, заместителя начальника охраны Императора и полковника Главного штаба ближе, чем последний пытался изобразить для него. Но, видимо, даже племяннику князя знать это было не положено.

Дубельт видел, как нахмурился Штольман — совсем как Павел Александрович. На самом деле с князем Ливеном или Штормом они были знакомы ближе, чем это показывали. В основном по службе, точнее по той ее части, что не входила в перечень их официальных должностных обязанностей. Но другим этого знать не следовало. Если Ливен захочет рассказать об этом племяннику, это его дело.

— Я говорил, что не бывал у него в усадьбе. Да, близкими знакомыми нас не назовешь, если встречаемся, то действительно за столиком в ресторане. Однако в его доме в Петербурге я был раза три. На годовщины победы над турками.

— Вы с однополчанами у него встречались, — предположил Штольман.

— Нет, он приглашал меня одного. Он не любитель подобных… сборищ… где часто поминовение переходит в обычную пьянку. Конечно, мы поминали ушедших товарищей, в том числе и друга Павла Александровича, который умер в госпитале у него на глазах. Но такую ситуацию я не рассматриваю как основание для того, чтоб считаться приятелем Его Сиятельства.

Дубельт снова подумал о том, что если Ливен посчитает нужным рассказать племяннику, то сделает это — это его жизнь… Когда Ливен уже шел на поправку, в госпиталь поступил офицер лет тридцати. Сразу было видно, что он не жилец. Он продержался два дня, и то потому, что встретил своего давнего друга. Дубельт был свидетелем того, как между стонами от неимоверной боли молодой мужчина произнес с улыбкой: «Павел, я молился, чтоб увидеть тебя перед смертью. Господь услышал мои молитвы, теперь я могу умереть спокойно». И еще одну фразу, которой он не слышал, но догадался по движению потрескавшихся губ. Офицер умер не в агонии, а тихо, словно впав в забытье. В тот момент, когда сидевший рядом с ним Павел Ливен гладил его по спутавшимся волосам, словно расчесывая их. Ливен закрыл уже ничего не выражавшие глаза, перекрестил усопшего и поцеловал в лоб. Когда тело офицера забрали, он вернулся на свою кровать: «Анатоль, не говорите ничего. Мишель был моим другом и был мне дорог… потом наши пути разошлись…» Он ничего не сказал и ни о чем не спросил. Это касалось только Павла и его друга.

В первую годовщину победы Ливен пригласил к себе домой, как оказалось, одного Дубельта и сыграл произведение, до того пронзительное, что от слез защипало глаза. «Эту сонату очень любил Мишель. Я не играл ее с того времени, как мы расстались. Сегодня я исполнил ее в память о нем. Мне, бывает, его не хватает, он был прекрасным человеком, хоть и… своеобразным. Я молюсь за упокой его души, — Ливен смахнул рукой слезу. — Вы многого обо мне не знаете, да почти никто не знает. Они знают лишь Его Сиятельство… А я, я бываю другим… как сейчас…»

Это Ливен?! Павел Александрович Ливен? Князь Ливен? Герой войны? Светский лев и щеголь? Волокита, флиртовавший со множеством дам и за год после окончания войны успевший завести два или три романа с красавицами из высшего общества? Да, это был он — такой, каким его видели не в свете и не на службе, а, вероятно, только дома — самые близкие люди.

Таким он сам видел Ливена еще на пятую и десятую годовщины окончания той войны, когда опять же был единственным приглашенным в его дом. И еще один раз. Вскоре после смерти Елены. Они случайно встретились на Невском, и Павел Александрович пригласил его — переполненного горем и потерянного — в маленький, по-домашнему уютный, но дорогой ресторан. Князь знал о Елене Михайловне, но никогда не встречал ее. И тем не менее выразил ему свои соболезнования. Они выпили не чокаясь. Потом еще по рюмке, и снова… И тогда Ливен сказал: «Анатоль, я знаю, что такое боль от утраты любимого человека. Если любил по-настоящему, эта боль будет всегда, никуда не денется, лишь, возможно, со временем притупится. Как, я надеюсь, будет у Вас… в отличии от меня…»

Дубельт озадаченно посмотрел на Ливена, но не посмел озвучить своего вопроса. Павел Александрович посчитал, что незаданный вопрос был о том, что Дубельт видел в госпитале: «Вы, должно быть, подумали о Мишеле. Мы с ним были друзьями, близкими друзьями, но и только. Он был мне дорог, но опять же исключительно как друг. Когда-то я потерял любимую женщину, и эта потеря для меня невосполнима. Все, что у меня осталось от нее — это память. У Вас же от любимой жены есть двое детей, это утешение для Вашего страдающего сердца». Дубельту тогда хотелось сказать: «Павел, у Вас тоже есть сын, ее сын, хоть Вы и не можете назвать его своим». Но он не сказал. Не имел права. Это была тайна Ливена, и он не мог признаться, что узнал о ней. Он сказал другое: «Вы правы, мои дети — это утешение. Но это еще и двойная боль, ведь они остались без любимой матери. Андрей уже почти взрослый, да и давно больше сам по себе, чем с нами. А Юленька, как же ей без матушки? У Елены есть сестра, Юля очень любит тетку, и та ее тоже, но она не всегда рядом, чтоб поддержать и утешить, так как живет с родителями». «Так сделайте так, чтоб была рядом всегда». «Это невозможно, свекр этого не одобрит». «Что для Вас важнее, благополучие дочери или мнение эгоистичного свекра? Подумайте».