— Это ещё почему? — раздаётся голос за её спиной, и она ловит отражение подозрительных глаз в зеркале.

— Я не голодна.

— Так же, как утром? — усмешка одними губами, но взгляд всё также остаётся серьёзным.

— Нет, правда, я поела в офисе, — она не хотела, чтобы это прозвучало как оправдание.

— И что же ты ела?

— Костя, это допрос? — вскидывается она, слегка улыбнувшись, также ловя отражение в зеркале.

— Это забота, Юленька, — выдыхает Лисицын, и она чувствует этот маленький укол вины, — Ты даже не знаешь, что у нас на ужин, а уже отказываешься? — мужчина прислоняется плечом к косяку, и весь его вид выражает небрежную загадочность.

— Пельмени? — уже смелее улыбается девушка.

— Обижаете, Юлия Александровна! — выглядит возмущённым, но глаза выдают спокойную радость, — А ты хочешь пельмени? А то я могу сварить.

— Нет, спасибо. Ты не скажешь? — в ответ только отрицательное качание головой, — Интригааан, — протягивает Юля, глядя, как его губы растягиваются в улыбке.

— Ты же можешь сама прийти и посмотреть. И поесть, — он безразлично опускает взгляд на свои руки и непринуждённо вытирает их кухонным полотенцем, которое, очевидно, прихватил с собой.

— Пицца? — слегка подумав кидает девушка новое предположение, и видит заинтересованный взгляд.

— Так вот почему у тебя такая высокая раскрываемость… Ты экстрасенс, — мягко произносит мужчина, — мысли читать умеешь… — после этих слов Соколова внутренне группируется, ожидая упрёка, и слышит его, — Кстати, я тебе пришлю счёт за коммунальные услуги, сама будешь расход воды оплачивать, — со смехом добавляет он, и женщина быстро выключает кран.

— Прости, — который раз она говорит за этот вечер, и всё ещё внутренне содрогается. Да, он сказал, что ей нужно оставить это чувство внизу, но как это сделать, если всегда берёшь с собой — себя? Он не отвечает, лишь только ухмыляется и покидает свой пост.

— Жду тебя на кухне, хорошо? Если не захочешь есть, то чай-то попьёшь. Или шампанское, или вино, или коньяк? — последнее перечисление звучит как вопрос, но Костя не ждёт ответа, — Приходи, — бросает он уже на развороте и уходит.

Юля глубоко вздыхает и медленно и задумчиво вытирает руки. Внутри всё ещё немного потряхивает от чувства, что она совершила непоправимое. Нет, она понимала, что Костя, несмотря на то, что спустил её выходку на тормозах, не будет делать вид, что ничего и не произошло. Да и не должен. Доигралась, умничка. И ладно, что он оказался таким понимающим и любящим, что не хлопнул дверью, сказав ей, чтобы она катилась на все четыре стороны. Осознание того, что она может потерять его сейчас и навсегда остудило её пыл и притупило внутреннюю гордость, сделавши весьма настороженной. И пусть большую часть слов Кости составляли полупросьбы-полуприказы, она готова была соглашаться с ними, потому что она так устала от необходимости отдавать их самостоятельно.

Соколова тихо проходит на кухню, наблюдая, как Костя хозяйничает. Конечно, в большинстве случаев эта обязанность должна относится к женскому полу, но как же ловко и хорошо он с этим управлялся. Как же она любила его за то, что на него можно положиться даже в такой элементарной и непримечательной работе. Девушка обводит уже такую знакомую кухню взглядом и замечает свой букет, украшающий стол.

— Ты купил вазу, — она скорее просто констатирует факт, и удивляется тому, насколько он предусмотрителен, и как старается изо всех сил, чтобы ей было комфортно. А она — неблагодарная.

— Ну да, — легко пожимает плечами мужчина, словно говоря «а что такого?» на языке жестов, — Садись, — он отодвигает один из стульев, почти не отрываясь от работы.

— Ты что, сам её приготовил? — тихо спрашивает Юля, глядя на весьма аппетитные кусочки явно домашней пиццы, которая буквально пышет жаром и сотнями калорий.

— И вечно этот удивлённый тон, — не глядя на неё бормочет он себе под нос, но она прекрасно всё слышит, — Юль, мне сорок лет, я могу приготовить себе еду. И поухаживать за любимой женщиной — тоже, — Лисицын оборачивается к ней с усталой улыбкой, будто объясняет ей в сотый раз очевидные вещи, держа в обеих руках по тарелке, а она кусает губы, чтобы вновь не расплакаться. В этом была самая сложность — во время работы им необходимо было сдерживать эмоции, они накапливались внутри, день за днём, неделя за неделей, и только стоило допустить одну слабость, как всё это превращалось в снежный ком, и её глаза были на мокром месте по любому мало-мальски значимому поводу. Он сказал, что она любимая. Не в первый раз, но сейчас она верила ему безоговорочно. Девушка медлит лишь мгновение, а после двумя шагами преодолевает разделяющее их расстояние и жадно целует мужчину, а он и не сопротивляется.

— Солнце, у меня же руки заняты, — улыбаясь бормочет он, отстраняясь, потому что у него и правда нет возможности обнять её, прижать к себе к крепче, — Если б я знал, что ты станешь такой покладистой, обиделся бы раньше, — хитро улыбается он, и видя как женские глаза округляются от смеси непонимания и негодования, вновь быстро соприкасается губами, — Садись давай, а то знаю я, какой ты бываешь, когда голодная, — майор опускает тарелки на стол, и всё же ловит женщину в свои освободившиеся объятья, снова горячо и долго целуя, собрав волю в кулак, чтобы, наконец, отпустить её и сесть за стол.

Едят они молча, перебрасываясь только красноречивыми взглядами голубых глаз.

— Если ты думаешь, что мы не вернёмся к этой теме, ты ошибаешься, — произносит он в итоге, аккуратно, но не подразумевая возражения.

— Я и не думаю, — она вполне понимает, что им необходимо ликвидировать всю недосказанность между собой.

— Мы же хотели попытаться, Юля. Оба. Или ты передумала? — она лишь отрицательно мотает головой, — Это хорошо. Ты боишься, что не получится, что я сделаю тебе больно, что мы совершаем ошибку. Видишь, я могу понять твои страхи. Но и ты должна понимать, что я тоже не танк прущий, что моя уверенность — не железобетонная стена, что я не могу убедить тебя в чём-то, если ты даже не можешь мне довериться.

— Я понимаю, — взгляд её виноватый, как у школьницы, и он невольно улыбается.

— Я ведь тебя не ругаю. Мы с тобой знакомы очень давно, и мне кажется, прекрасно друг друга знаем. Но я не хочу с тобой воевать, Юля. Мне это надоело очень давно, ещё в Чечне, мне борьбы хватает на нашей работе, и мы вроде бы с тобой и по одну сторону баррикады, вот только почему-то постоянно раним друг друга. Я люблю тебя, и говорю это не только как обещание моего уважения к тебе, заботы, поддержки. Это моё добровольное обнажение перед тобой, да, я абсолютно гол, ну прекрати улыбаться, когда я серьёзные вещи говорю, Юлька! — он сам не может удержаться от мимолётной улыбки, но быстро становится вновь серьёзным, — Я беззащитен пред тобой, открыт нараспашку, при чём абсолютно сознательно. И всё, что ты мне отдаёшь, действует на меня напрямую. Твоя любовь, твоё счастье. И боль, которую ты причиняешь — она тоже усиливается. Я могу это вынести, я столько тебя ждал, что готов жертвовать чем-то. Но я не хочу терпеть, и дело даже не в том, что это просто желание. Я не смогу. Я не хочу начинать тебя тихо ненавидеть, думать о том, как бы избавиться, я не хочу, чтобы наши отношения тяготили меня, чтобы я когда-то взвешивал на весах собственный комфорт и нашу совместную жизнь. Я готов принимать тебя такой, какая ты есть. Я не собираюсь заставлять тебя меняться, потому что влюбился именно в эту вот безбашенную и невыносимую особу, сам виноват, конечно, но…и я такой, какой есть, — он слегка разводит руки в стороны очерчивая свой образ и делая небольшую паузу, — Мы с тобой уже устоявшиеся личности, и где-то не совпадаем, но нам это и не нужно. Не бывает идеальных, ни преступлений, ни людей. Помни, пожалуйста, о том, что мои чувства тоже важны, и они есть, потому что я живой. У нас ничего не получится, если мы будем только отдавать и требовать от другого что-то взамен. Уж ты-то знаешь, что это просто насилие, пускай и добровольное. Но я хочу быть взаимным. Потому что ты мне нужна. Я волнуюсь за тебя, думаю о тебе, храню тебя здесь, — он легко прикасается ладонью к груди, — Возможно, я слишком наседаю, и тебе кажется, что я хочу лишить тебя свободы и поработить. Нет, мне это не нужно. Я считаю себя достаточно сильным, чтобы иметь рядом сильную женщину. Такую, как ты. Которая могла бы почувствовать себя со мной слабой, если ей это необходимо. И с которой я мог быть слабым, если мне это будет необходимо, — он выдыхает, потому что боится потерять мысль, и доверительно накрывает её ладонь своей, — И, прости, котёнок, но я не умею читать твои мысли. Я ещё не научился понимать тебя с полуслова и полувзгляда. Могу интерпретировать по внешним признакам, но ты же знаешь, они не всегда отображают то, что у нас внутри. Пожалуйста, будь откровенна со мной, говори со мной, потому что даже самые сильные узы могут порваться, если их не поддерживать. Я сейчас чувствую себя полным болваном, говоря всё это, откровенничая и вываливая наружу то, что обычно держат внутри себя, хотя не подаю виду, но ты должна это знать, ты должна это слышать, чтобы ничего там не придумывала в своей голове. Мы научились прощать друг друга, но пора бы научиться и уменьшать количество того, за что стоит просить прощения. В общем, это всё, что я хотел сказать. И я надеюсь, что ты услышишь, — он нежно сжимает её ладонь в своей, открыто смотрит ей в глаза, без упрёка и нравоучений. Только она сама может знать, готова ли она принять его и всё, что идёт вместе с ним, чувствует ли она то же самое, так же ли он для неё важен, а всё, что в его силах, он уже сделал, — А нет, кое что ещё: что ты будешь пить? Сок, чай, кофе, что-то покрепче? — он быстро переключает тему, но видит её тяжёлый серьёзный взгляд и также замечает в нём слёзы, — Ты не обязана ничего сейчас мне говорить. Этот монолог даже больше для меня самого, на самом деле. Просто осознай, прочувствуй и попытайся принять. Так, что ты будешь? — он приподнимается, слабо целуя её в рыженькую макушку, но женщина тут же усаживает его обратно.