Молчание, повисшее в автомобиле, убивало. Нет, из магнитолы доносились какие-то звуки, которые никто из присутствующих в салоне не пытался разобрать, потому что всё внимание Лисицына было приковано к дороге усилием воли, хотя смотреть всё ещё хотелось на рыжеволосую особу рядом с собой, и помогала только выдержка, отработанная годами.
В мире так принято считать, что эмоциональный диапазон у сильного пола — не больше, чем у зубочистки, максимум — как у кота. Женщины — это всегда вулкан страстей, море эмоций, противоречия и соседство несовместимого, они всегда всё чувствуют, испытывают больше, острее и быстрее. А что мужчины? Да что они там могут испытывать из всего спектра чувств: страх, гнев, усталость, гордость, сытость, ревность, похоть, зависть, желание и что-нибудь ещё. Даже о любви не идёт речи — по статистике мужчина любить не умеет, а если и любит, то очень и очень извращённо, хотя на протяжении всего существования человечества, она, наравне со смертью и счастьем, всё ещё остаётся загадкой. Конечно, майор обязан был признать, что есть и такие, наверняка где-нибудь есть, но он был живым — во всех смыслах этого слова, и даже если не выставлял свои чувства напоказ, совсем не значит, что у него их не было. Прятать эмоции он научился ещё очень давно — ещё во времена первой школьной любви, которая отдала предпочтение его другу, когда погиб отец, когда совсем ещё «зелёным» попал на войну — это просто была необходимость, чтобы выжить. Но в данный момент выживать не нужно было, и абсолютно не хотелось — хотелось жить, и жить, как ни странно, вместе с этой несносной Соколовой рядом.
Никто и никогда не поймёт, с каким трудом ему это давалось — просто пытаться держаться в стороне, отстраниться от неё на время, построить невидимую стену самому. Он так привык преодолевать их на пути к ней, что это было просто пыткой — оставаться безучастным. Это всегда казалось полнейшим безумием, какое сильное влияние она на него имела. Вот просто раз — и власть в руках одной женщины, и к чёрту гордость, самолюбие, эгоизм — ты ставишь её всегда на первое место. Иногда не было большего счастья, иногда — казалось самой чудовищной ошибкой, но он уже не мог ничего изменить. Пытался, тщетно пытался несколько лет, пробовал избавиться, заменить, вытеснить, просто выкинуть из головы, в итоге — смирился, чтобы в один миг Юля просто вновь вошла в его жизнь, становясь неотъемлемой частью, которую он теперь не потеряет. Ни за что.
Костя, естественно, не оставит её сейчас одну, чтобы он там ей не говорил. Точно не в таком состоянии, в котором, отчасти был сам виноват. Он никогда не пытался её воспитывать и строить такой, какой ему хотелось бы видеть — настоящий несовершенный оригинал был той самой, которая ему была нужна, да-да, со всем своим недоверием, истериками, убийственными взглядами и вечными шуточками. Но мужчина прекрасно понимал, что в данный момент ей нужен тот самый холодный душ, потому что шоры упали, и его любимую несло и явно заносило на поворотах. Она завелась, да и он был несдержан, и у него на это были причины, он видел, как она хочет побольнее задеть его, специально, но не на зло, чисто из защитной реакции — он же её знает. Честно, не ожидал такого, думал, просто закроет глаза, на всё что она скажет, не подпустит глубже, отдавая это на совесть её злости, но играть в самопожертвование он не собирался. В конце концов, всему есть предел, и Юля должна была осознать одну-единственную вещь — для тебя нет опасней человека, которому ты безоговорочно открыт, потому что он может принести тебе самую сильную боль.
Ему было больно. Не так, как от удара кулака, от разбитой губы и даже от огнестрела или ножевого ранения. Это была боль другая, острая, жгучая, ядовитая, потому что причинял её самый близкий человек. Ему было больно от её слов, которые он не ожидал услышать, а может и вовсе боялся. Здесь отчасти срабатывал предохранитель гордости — да как же, он же мужчина, а она с ним как с безвольной тряпкой! Хуже было принять мысль, что это может быть правдой. Но ещё больнее ему было видеть её такой — поникшей, отчаянной, потерянной, сжавшейся в комок на сидении рядом, такой беззащитной, и ничего при этом не делать. Это было невероятно тяжело: сдержать ответные слова любви, слышать срывающийся шёпот Юли, видеть слёзы в глазах той, которой хотелось бы обещать, что если она и будет плакать, то только от радости, и самое ужасное — быть их причиной. Он и не задумывался сейчас, насколько и действительно ли правильно он поступает, потому что это наверняка привело бы к ненависти к самому себе. Но им обоим нужно было понять ценность того, что они могли бы назвать отношениями, семьёй, пресловутыми «мы».
Косте просто пришлось стать гарантом силы, потому что только так можно было развеять Юлины сомнения. Но это совсем не значило, что у него не было собственных. И майор уверенно гнал от себя мысль, что это ошибка, что вдруг окажется, что им предназначен для счастья кто-то другой, что их попытки — безуспешные мечты примирить несовместимое. Это и правда было его решение, и он не хотел от него отступать. Больше всего он боялся «задушить» Соколову своей напористостью. Да, она сдалась, после стольких лет, но он видел, как она цепляется за свободу, как боится выйти из-за своих стен и внезапно оказаться раненной им. И поэтому проверяет его, ищет подвох, и не может смириться, что Лисицын и не собирается её побеждать, захватывать, растворять и развеивать по ветру. Он не собирался быть тираном, не собирался быть и рабом. Ему нужно было партнёрство, надёжное, крепкое, искреннее, в котором каждый может остаться собой, и если и меняться, то только по собственному желанию, не в угоду кому-то, а только для движения вперёд. Он-то это понимал, оставалась лишь самая сложная задача — донести эту мысль до Юлии, однако сегодня заставить её слушать и, главное, говорить, у него уж наверняка получится.
Он сворачивает на знакомую боковую улицу, заезжает в до боли знакомый двор, и паркует автомобиль на привычном месте. Константин Львович же сказал, что отвезёт её домой, вот только не уточнил, что к себе.
— Так, солнце моё, — спокойно начинает он, наконец повернувшись к Соколовой, уверено глядя в огромные и блестящие в темноте глаза, — ты сейчас оставляешь всё своё чувство вины здесь, внизу, точно так же, как я, и поднимаешься остывшей, осознавшей и хотя бы на девяносто девять процентов уверенной в том, хочешь ли ты быть со мной сегодня и всегда или всё-таки нет. Да, это моё решение, и я не буду спорить и не позволю это делать тебе. Да, это похоже на ультиматум. Если тебе проще, можешь счесть это приказом от старшего в группе, хотя в нашем случае — в паре. У тебя есть три минуты, если тебе нужно время, чтобы подумать.
— Не нужно. — отзывается она молниеносно, — Костя, прости меня, — он на мгновение думает, что она уже решила, что это точно «нет», но Юля ловит его руку, нежно сжимая, будто боясь, что он опять вырвется, — Пожалуйста.
— Что я сказал про чувство вины? — улыбнулся майор, крепче сжимая её ладошку, и чуть помедлив, поднёс её к собственным губам, ласково касаясь женских пальцев, — Все «извини», «прости» и взаимные обиды мы оставим здесь, во вчерашнем дне, — он слышит её тихий всхлип, и быстро добавляет, — и слёзы тоже. Так всё, быстро выходи и домой. К нам.
***
Говорят, вода одна из тех вещей, на которые можно смотреть бесконечно. В идеале — быстрая река, прыгающая со скалы на скалу, медленно отбирая себе территорию у упорного камня. А может и вовсе море — величественное, бурное, безудержное, пожирающее песок с берега и уходящее крутыми барашками волн. Но Юле достаточно было смотреть на бегущую из крана водопроводную воду, и казалось вместе с ней в трубы утекала и её нервозность. Девушка уже раз в третий намыливала руки, снова подставляя ладони под струю и наблюдая, как пена исчезает в лабиринте канализации.
— Юль, ты ужинать будешь? — слышится окрик с кухни, где уже раздаются какие-то брякающие звуки.
— Нет! — отзывается она чуть сорвавшимся голосом, и этот звук резко ударяет по собственным перепонкам. Наболталась уже. Поднимает взгляд в зеркало, наблюдая за своей физиономией и чуть припухшими красными глазами, и быстрым движением мокрых пальцев стирает тёмные круги от растёкшейся туши.
