И ещё помню, мне было девять, отец купил фунт вишни для матери как-то летом (моя мать родилась в декабре), матери было безумно приятно, но она не захотела дать шанс отцу тратить дополнительно лично для нее наши сбережения и, поблагодарив папу, тут же категорически запретила делать это впредь. Папа был несказанно расстроен, по-страшному, прямо-таки, честное слово, Но пироги с зайчатиной мама не пекла никогда.

— Китнисс, а почему ты не выбрала Рея? (Р. — мой старший брат) — спрашивает моя мать.

— Мама (Я сейчас грохнусь в обморок: Китнисс назвала мою мать «Мамой»!!! Я разучился дышать, это невероятно больно, боль в моей ноге такая сильная, что я вынужден схватиться рукой о стену, иначе я упаду) — а Китнисс продолжает, — Рей мне совершенно не нравится, в нем слишком много от Вашего супруга, Рей слабый, — голос Китнисс какой-то жестокий, металлический и необычайно сильный. Настоящая Китнисс не может говорить таким тоном. Это неправда.

— А мой младший сын? — Моя мать испытывает Китнисс. Я знаю это, как никто другой.

— Пит сильнее, чем, кажется. Был бы слабаком, я бы, не задумываясь, убила бы его на Арене, — говорит Китнисс, но чувствую её сомнения, всё-таки я отлично ее изучил за тридцать-то лет!

— Это всё что из-за того, что мой дурачок был готов пожертвовать ради тебя жизнью? — холодно спрашивает моя мать.

— Нет, — отвечает Китнисс, — потому, что я сама выбрала его.

— А ошибиться не боишься, потом будет поздно, — голос мамы холодный, но я почувствовал толику тепла. У моей матери это случалось очень редко, но случалось и я это знаю.

— У Пита есть воля и ум, это именно то, что мне необходимо, — твердо отвечает моей маме Китнисс.

Я совершенно теряюсь, я не замечаю ни малейшего оттенка фальши, но это «Мама» было подобно удару ножа в мое сердце, отсюда уверенность — это «перевертыш», но всё прочее крайне правдоподобно. Это крайне плохо: я пока не состоянии отличить правды от лжи, которую бездушный доктор Прометеус поместил в мою голову и от которой я должен избавиться и это вопрос жизни и смерти.

— Ты била когда-нибудь моего сына? — спрашивает мама.

— Было дело, неохотно отвечает Китнисс, — в тренировочном центре, после того, как он признался в любви ко мне всем этим придуркам, а на меня как-будто ледяной ливень обрушился.

— И что ты чувствовала, когда била моего сына? — спрашивает Виктория Мелларк.

— Наслаждение — отвечает Китнисс, ее голос изменился, он какой-то притягательный, чарующий, но совершенно ненастоящий.

Что за бред? «Перевертыш» чертов, детище бездушного Прометеуса Лайонса, как мне рассказывал Плутарх Хевенсби, когда разъяренные повстанцы пошли на штурм Капитолия и режиму Сноу пришёл конец, жуткий, жестокий, кровавый предел, Прометеус не выражал никаких чувств, работал над усовершенствованием своего «адского детища» до последнего и когда он вышел случайно в коридор, он увидел, что из «лаборатории специального назначения» сбежали миротворцы охраны и его, Прометеуса, прихлебатели-подручные, изверги —«доктора», ни единой души не осталось, услышал рокочущий снаружи грохот, безошибочно определил, что наступление мятежников проходит очень успешно и без каких-либо треволнений вошёл в свой кабинет и вынул из сейфа цианистый калий, которым обычно травил «подопытных узников» по распоряжению президента. Когда мальчишка-повстанец из дистрикта 9, 15 лет от роду, первый ворвался в здание и нашел труп Лайонса его потрясло выражение лица покойного, которое не выражало абсолютно ничего и вообще не было похоже на человеческое лицо.

«Моя мать» учит «Китнисс» как надо правильно бить, чтобы не оставалось следов, потом они вместе пью кофе (моя мать ненавидела кофе) и едят этот пирог и я понимаю, что мне больше здесь делать нечего. Я улыбаюсь и не испытывая больше боли в ноге смело иду в свою комнату: это все ложь — я уверен на все сто, Китнисс никогда не испытывала наслаждения, причиняя боль живому существу, а вот ее слова, что она выбрала меня в том числе и за мой ум и мою волю, правда, но, это скорее мои собственные мысли, а не мысли Китнисс.

Я понял, что последний «перевертыш» основан на моей собственной неуверенности, глубокой обиды на маму и воспоминаниях, что я чувствовал, когда она лупила меня, но всё остальное — детище подручных доктора Прометеуса.

Но когда я уже готов войти в свою старую комнату и… я просыпаюсь и мне становиться больно: я вижу полные ужаса и сострадания серо-стальные глаза.

— Пит, ты как? — голос Китнисс дрожит и по щеке медленно течет одинокая слеза. Нет, надо срочно исправлять ситуацию.

— Всё в порядке, любимая, у меня всё получилось: я понял, где правда и где ложь в том, что я видел.

— Рассказывай, не тяни, — Китнисс обязана всё знать, ее здоровье напрямую зависит от того, что чувствую и что переживаю я.

Я рассказываю все воспоминание целиком, ничего не утаиваю потому, что это очень опасно: во первых: Китнисс от даже моей маленькой лжи может быть очень больно, во вторых: охмор годами питался моими страхами и нельзя давать ему «пищу», наша с Китнисс задача-добить охмор и мы в шаге от того, чтобы достичь желаемой цели.

Лицо Китнисс меняется, мой рассказ она воспринимает крайне серьезно, когда я говорю, что слышал ее разговор с моей матерью, ее глаза наполняются гневом и она еле сдерживается, Китнисс не умеет достигать компромиссов и поэтому она ненавидит мою мать за то зло, что мама причиняла мне. Для Китнисс это практически то же самое, если бы избивали ее саму и, страшно представить, Прим:

— Пит, это ужасно, этого не было, — глотая гнев, как воду, говорит Китнисс.

Её гнев такой мощный, а жажда отмщения так сильна, что приходиться давать Китнисс отпор, она совершенно не умеет управлять своим гневом: «Гнев Китнисс Эвердин» едва до тла не спалил Капитолий четырнадцать лет тому назад:

— Китнисс, ты не права-моя мать любила меня, — говорю с жаром я.

— Нет, Пит, она избивала тебя и ты очень страдал, — с жаром возражает мне Китнисс.

— Да, — вынужден признать я, — но это была моя мама (я редко называю в разговоре с женой свою мать «мама»), нет, я ее не оправдываю…

Китнисс с жаром меня перебивает:

— Пит, так нельзя, это неправильно, ты слишком добр, нельзя забывать зло…

— Нет, Китнисс, не будь у меня такой матери, я не смог бы выстоять на Арене, вырос бы более слабым, — убеждаю ее я.

— Но ты же не думаешь, что бить детей это правильно, — спрашивает Китнисс.

— Нет, я этого не говорил, ты не поняла, — отвечаю своей жене.

— Нет, Пит, это ты ничего не понимаешь, тебя избивала твоя мать и это было зло и ничего хорошего это не принесло, зло порождает только зло, — спокойно, но убежденно говорит Китнисс.

Мы спорим, я не соглашаюсь и тогда рассказываю, как они вдвоём, Китнисс и моя мать, пекли вместе пирог, Китнисс изумляется и спор о моей злой матери прекращается:

— Мы пекли пирог? Как это можно понять Пит? — спрашивает Китнисс.

И я отвечаю, что это отражение моего сомнения и моего желания, сомнения порождены тем, что мама всегда экономила и не позволяла лишнего не только нам, детям, но была жестка к себе самой, очень жестка, поэтому запретила отцу покупать очень дорогие ягоды, которые с детства были единственным, что приносило тепло и умиротворение в ее душу: я рассказываю Китнисс, что ни разу в свой день рождения мама и пальцем меня не тронула, а в мой собственный могла хорошенько отлупить, это правда.

Китнисс страшно сомневается, она ещё не догадывается, что я попрошу ее сделать сегодня, после того, как я объясняю, что пирог с зайчатиной, которые якобы пекли мама и Китнисс, это мой собственный страх, что Китнисс не захочет испечь такой пирог вместе со мной.

— Пит, я отвратительно пеку, ты же прекрасно это знаешь, — жутко обижается на меня Китнисс, она глотает от отчаяния слёзы, но я настойчив, я должен настоять на своем:

— Мы сделаем это вместе, ведь именно зайца ты вчера и принесла, не белок и не кроликов. Не бойся, я буду рядом, помогать тебе.