А Аврелий покачал головой и добавил:

— Или на твоём предположении, или на твоём сомнении, а было это или нет, ты не можешь знать. А последнее, Пит, «убрать из твоей головы» наиболее трудно, потому что это твои собственные сомнения. А от «полного стирания» твоей памяти, мы категорически отказались. Но возможно в том, что ты говоришь, есть реальный шанс победить охмор…

— Неужели, это возможно, доктор? — я тогда от волнения вскочил, опрокинув с грохотом стул.

— Я надеюсь, — не очень уверенно ответил тогда Аврелий.

Но самое невероятное заключалось в том, что именно эта моя догадка: и оказалась тем единственным шансом дать мне новую жизнь, и возвратить мне украденные воспоминания, и порабощенный Капитолием мой боевой дух обрёл то, что, казалось, было утрачено — Надежду, что мы с Китнисс сможеи создать полноценную семью, и пусть не сразу, через много-много лет, сможем родить и воспитать детей. Которые не будут знать, что такое Жатва и никогда не попадут на Голодные игры.

Невероятно трудно было научиться находить в «блестящих воспоминаниях» то самое настоящее, что послужило основанием и отделить его от придуманного Прометеусом: безумного, злобного, бреда, ненавидящего Китнисс, из которого и состояли «блестящие воспоминания».

И мы с Китнисс взялись за это вместе: те настоящие воспоминания, которые в Капитолии у меня стёрли, заменив на «блестящую гадость», как я шутил, рассказывая про них моей любимой жене, Китнисс, именно с ее помощью мы начали их вспоминать и восстанавливать -головоломка, медленно, но верно, складывалась. Правда отделялась от лжи и в течении года упорных усилий «блестящие воспоминания» изчезли, я нашёл то немногое, что было в них истинным и научился прямо во время приступа чувствовать фальшь и неправду, а охмор построен на не доверии, а когда ты доверяешь, охмор бессилен!

Но отдельные «перевертыши» оказались живучими и мимикрировали в нечто менее опасное и менее зримое, но живое и именно они приносят мне особенные страдания, они уже утратили «лоск и блеск», но пока еще я не закончил мою войну с этими злобными картинками. Война продолжается четырнадцать лет, но именно сегодня я как никогда близок к тому, чтобы последний перевертыш был побеждён моим разумом (при небольшом участии медицинских препаратов, которые просто помогают мне успокоиться).

Я научился (и научил этому Китнисс), как предугадать мой мини-приступ (последние десять лет приступов у меня нет, а то, что мучает меня (и мучает мою жену) уже не способно причинить ей даже малейший вред, но из-за того, что нелегко приходиться мне, очень сильно страдает Китнисс. Анализ крови способен предсказать наступление мини-приступа за 15 часов, в моей крови резко повышается уровень адреналина, ненормально высокий, его мой разум пытается использовать, как защиту. Вполне успешно.

Поэтому, что мне будет нехорошо, мы с женой можем узнать заранее. И Китнисс не так сильно психует, ведь, как я уже сказал, всё, что чувствую я, почти всё чувствует и она. А я готовлюсь, чтобы «победить его», последний кошмар, как только мой разум окончательно отвергнет лживый «образ-перевертыш», он изчезает.

И сегодня, у меня снова будет больной и поддельный «сон разума», как говорит доктор Аврелий, он вообще полагает, что я нахожусь в одном единственном шаге от того, чтобы всё это окончательно прекратилось и тогда, так мы с Китнисс решили давным-давно, мы заведем детей.

***

— Пит, как ты сейчас себя чувствуешь, — спрашивает меня Китнисс.

— Голова болит и такое покалывающее ощущение, но пока всё под контролем.

Мы сидим на кухне: ножи и другие острые предметы Китнисс, на всякий случай убрала. Я давно перестал, во время мини-приступа, неосознанно себя вести, но мы с Китнисс всё равно проявляем осторожность — охмор такая опасная и непредсказуемая вещь, что лучше быть настороже. Китнисс держит меня за руку, а ее прекрасные, стального оттенка, глаза внимательно следят за моим лицом, она научилась улавливать малейшее изменение в мимике моего лица, наверное, не я сам, а именно Китнисс раньше чувствует то, что позже буду испытывать я.

Я решаю ее отвлечь: я чувствую, как она напряжена, собрана и готова к любым неприятным сюрпризам, я знаю, что Китнисс давным-давно ничего не угрожает, но и мне больно осознавать, что она сейчас находится в постоянном болезненном напряжении:

— Китнисс, слушай, я хочу тебе что-то сказать.

— Да ну тебя, Пит, — она уже разгадала мою уловку, но сопротивляться не в силах, в этом весь мой расчёт.

— Ты вчера по ошибке надела мою ночную рубашку.

— И что? — Глаза Китнисс смеются.

— Ну, как бы по деликатнее сказать, твои соски были хорошо видны…

— Пит! — Китнисс смеется, вчера ночник я не зажигала, ты же не кот, видеть в темноте, но я чувствую, ее настроение улучшается, смех вообще самое действенное лекарство.

— Я не кот, но я их видел, луна то ярко светила…

— И что ты сделал потом? — Китнисс начинает играть со мной.

— Я рассматривал каждую черточку твоего лица, а потом я протянул руку…

— Этого не было. Не обманывай меня, я бы почувствовала, у меня чуткий сон охотника.

— Ты просто не помнишь, я дотронулся до соска указательным пальцем.

— Пит, это нечестно, ты мне сказки рассказываешь, ты меня не трогал…

— Ты же вчера ходила на охоту, пришла уставшая, вот ощущения и притупились, а кроме того, ты ведь даже во сне, доверяешь моим рукам.

— Не было ничего…

— Нет, Китнисс, было…

И тут все, начинается, приступ нельзя предугадать, он подкрадывается внезапно, комната начинает видоизменяться, затем она начинает вращаться, пока я чувствую, Китнисс крепко держит меня за руку, но остановить это я не в состоянии. Поэтому я переживаю наяву маленький, но отнюдь нефальшивый «сон моего разума», его питают мои страхи и переживания, он короток, но пугающе реален…

***

Мне гораздо меньше лет, я чувствую себя юным, практически мальчишкой, каким я был после 74-х Игр. Я оказался в очень опасном, в моем положении, месте — разрушенной дедовской пекарне. Вернее, ещё не оказался, я подкрался к черному ходу, только мы, Мелларки, им пользовались. Я открываю дверь и чувствую запах, запах Нашей пекарни, запах опары, такую умел делать только отец, у меня немного измененный рецепт, я его сам создал путем проб и ошибок, но это совершенное иное.

Я тихо как мышь, как будто опасаясь, что меня могут поймать, крадусь по направлению к собственной комнате, там меня точно не найдут, но самый опасный участок пути, поблизости от кухни, миновать его невозможно, я делаю робко семнадцать шагов и прохожу на цыпочках мимо двери в кухню, уже собираюсь двигаться дальше, но тут я слышу голоса. Их два и поняв, чьи это голоса, у меня сердце в груди покрывается инеем: эти голоса принадлежат двум женщинам, вся моя жизнь так или иначе связана с ними двумя, вся жизнь. Эти голоса негромко переговариваются между собой, это голос моей матери и голос Китнисс. И я, точно не уверен, что это не правда. Я чувствую, как пот покрывает мое лицо и я чувствую несильную, но очень неприятную боль в моей больной ноге, она нарастает.

И я слышу:

— Китнисс, подай мне, пожалуйста, начинку, — этот низкий тембр я никогда не смогу забыть, это голос моей матери, Виктории Мелларк.

— Да, — голос Китнисс немного хрипловат, он иногда немного садится у нее, когда она слишком много времени проводит на охоте зимой, но он бывает такой только один день, на следующее утро, она уже ничуть не хрипит и никогда не кашляет: у нее «железное горло», даже сильнейший мороз не может причинит ей большой вред, а ангиной Китнисс вообще никогда не болела, за тридцать с небольшим лет.

— Поглядим, как получится пирог с начинкой из зайчатины…- говорит мама.

Я теряюсь: даже не знаю, моя мать совершенно не любила пироги с начинкой, если только эта начинка не вишня, которую изредка привозили из одиннадцатого, но ее цена была, как себя помню, такой, что Мелларки могли позволить ее купить только один раз в год, не чаще, на день рождения мамы, а все другие пироги моя мать терпеть не могла, могла испечь, но никогда не съедала ни кусочка.