– Когда душа скорбит, и былая любовь печалит, вздыхая заунывно, и море слез, кажется, готово смыть берега, – молчи! И чтоб от жалости не побледнеть, не впасть в пучину отчаяния, – обрати милый лик и ласковый взор на путеводный свет: он надежен и выведет тебя на верную тропу, – Сильвинус обращался, будто к самому себе, но девушка поняла то, что он не смог или не захотел сказать прямо.

Она прогнала налет грусти, застилавший светлые глаза, встала и грациозно зашагала вперед, маня за собой того, кого считала теперь за друга.

– А твой отец, Сильвинус? Где он? Смогу ли я его повидать? – резко переменила тему патрицианка.

– Хм. Пока это трудно. Сегодняшним утром – вот совпадение! – до того, как ты проснулась, он уехал. Дела его позвали в Равенну – давно он намеревался совершить туда поездку, но неразрешимый до вчерашнего дня вопрос, вызвавший такой разброд во мнениях и раскол среди сенаторов, удерживал его. И только сбросив эту распухшую от червивых дум цепь, он умчался в северный город. «В поисках душевного спокойствия», – как он сказал мне. Сроки возвращения мне неведомы; быть может, только через неделю прискачет его гонец, а до тех пор: лишние заботы – позади, и неизвестные упования – впереди.

Сердце Авроры вздрогнуло – она решилась: раз уж поведала новому другу часть, то рассказать остальное – была просто обязана. Сильвинус не возражал и узнал прочее: о неясной судьбе брата Авла, о случае на рынке, что не поддается никакому логическому объяснению.

– Твой брат уехал ночью, даже не попрощавшись с родной сестрой. Один отец провожал его в путь – не кажется ли тебе это странным? – размышлял вслух спутник девушки, строя догадки и мигом опровергая их. – Хотя мужчины всегда между собой дружнее: им ясно, что можно ожидать, а что другой не предпримет, как бы его кто ни уговаривал; женщина же, отличимая складом ума и устройством чувств, своими душевными порывами и непонятными суждениями, – прости меня за эти слова, Аврора, – сбивает с толка, и поведать о каких-то глубинных чувствах – задача для могучего интеллекта и сильной воли, не без участия терпения и настойчивости. Потому за такие труды, часто – неблагодарные, ведущие к пропасти и недоразумениям, берутся лишь отчаянные смельчаки, храбрецы, костьми которых усеяны низовья Тарпейской скалы.

Он иронически усмехнулся, но пожалел чувства и без того опечаленной красавицы, и сменил направление полета мысли:

– А может, брат приезжал всего на денек в Рим и не хотел печалить близких встречей с последующей разлукой? А может, в его жизни стряслась беда, от которой он по своему душевному благородству (а оно есть у него, если я только правильно разглядел нрав, полагаясь на твои слова) уберегает тех людей, что дороги ему? Может, он страдает от чего-то, но не решается разделить это страдание ни со своей сестрой, ни с матерью, а только отцу поверяет свои дела? Поэтому отец мог тебя и обмануть – во благо тебе же!

– Знаешь, Сильвинус, такое предположение кажется мне вероятным; не знаю насчет отца, а про брата могу сказать: такое возможно – он и от самого себя-то скрывал все долгие годы беды, непонятно как с ними справляясь, а родителям и подавно не говорил ни слова. Такая догадка приходила мне в голову, и ты высказал словами то, что у меня было на уме. И вчера я решила, что, коль скоро над Римом злые тучи бессонно промышляют, неся сплошное уныние и скорби, то где-то должен же благоухать мирный небосвод, сияя природной красотой. А в Риме меня гнетет тоска и одолевают безумные мысли. Пусть окажется все ложью, а мольбы мои к богам – напрасны, но хочется увидеть мне изумрудное небо Равенны, и хочется вдохнуть тот густой воздух, и…

Она так и не договорила, но обоим было без слов понятно недосказанное.

– Так что я увижу и твоего отца! Могу передать ему вести от тебя, – подмигнула соименница зари, – если ты скажешь, где его найти.

Сильвинус без колебаний объяснил девушке, как в том городе разыскать Лукреция Карлескана и что передать. В эту минуту они как раз проходили под аркой Константина, и дочь Валерия невзначай заметила:

– Заодно полюбуюсь на выдумки тамошних архитекторов. В Риме мною много мест облюбовано… но, конечно, ни с чем в сравнение не идут сады Мецената! Сколько долгих вечеров я провела в них; не одинокая телом, но одинокая душою. Сколько тайн сердца осталось сокрыто в них…

– Тайн, говоришь? – про себя повторил задумавшийся Сильвинус. – Сады Мецената?..

Оставшуюся часть пути они провели среди глубоких раздумий, и дом вырос перед ними, словно из тумана – так можно идти по хорошо знакомой улице и различить конец пути лишь в самую последнюю минуту.

Прощание было недолгим, но проникновенным. Да и что еще могли поведать друг другу две истерзанные души? Слишком много горестных слов сказано, слишком многое прожито за краткие часы. А для того, чтобы узнать большее – всего-то, что и стоило – заглянуть под развалины собственных надежд, бесприютных, слезно молящих уберечь от молний разгневанного Юпитера.

Кроткое и смятенное пожатие руки, глубокий взгляд, лишенный и огня, и холода, молчание красноречивее всех слов, и тихая неприметная слеза, и вздох, смягчающий мученье, и выдох, будто пожелание счастья.

Две судьбы, встретившиеся внезапно, внезапно и разошлись, обретя бесценное знание и утешение, которое не в силах принесть ни пение птиц, ни шум дерев, ни цветение полей, а только – понимание сердца, что познало такую же боль.

Сильвинус вернулся домой и закрылся у себя в комнате, попросив не беспокоить его. Клувиена удивилась такой перемене настроения хозяина, но, решив, что это – не ее ума дело, преспокойно занялась своими заботами.

Ночь пришла в положенное время мягкою, крадущейся походкой, но с наступлением тьмы, когда исчез весь мир, когда кануло в безвестность все наболевшее, отдохновение не приходило к Сильвинусу. Одно его беспокоило и тревожило. Лишь одно не давало ему покоя целый вечер. Мысль стала тюремщиком и заточила среди вороха сомнений.

«Завтра… в полуденный час… сады Мецената».

Он был настроен отважно, полный решимости добраться до того зерна правды, что так беспокоило ум, воспламеняя сердце, сея ростки откровенности и открытости.

Его могло спасти только время – оно должно неминуемо перешагнуть через этот вечер и эту ночь. Но вот это и был коварный, хитрый враг, что истязал его долгими часами: чем сильней он желал ускорить бег минут, тем медленней они плелись, будто издеваясь над ним.

Мужчина стойко переносил жестокое испытание фортуны, отнявшей у него сон: он знал, что будет вознагражден за страдания, но, пожалуй, впервые в жизни, сколько себя помнил, отважился на поступок, движимый лишь одним желанием – дознаться правды.

Сияние правды освещало его мужественное лицо, капля за каплей, как целебный бальзам, вливалось в сердце, даруя силы претерпеть все до последнего.

Сильвинус загадочно улыбнулся, потушил лампу и прошептал самому себе слова, как ответ на немой вопрос:

– А конца нет и быть не может… Правда – беспредельна!

«Непреклонный дух может сломиться, но не согнуться»

Сенека

Аврора, обретя новые силы и чувствуя, как надежды вновь воспламеняют душу, обернулась лишь на краткий миг, чтобы одним только взглядом проводить удалявшегося мужчину. Того человека, узнав которого, поняла: страдание и боль ютятся внутри у каждого незамеченными; и то, что ее бросало в слезы, укрывало малейший проблеск существования, та ненасытная потеря, что с каждым рыданием иссушала сердце, лишала упования вырваться из липкой паутины к лучшей жизни, – дышало страхом и отчаянием не только в ней одной. Сильвинус невозвратно ушел, и слабый ветерок послал ему вдогонку легкие слова:

– Благодарю тебя, незнакомый друг! Эти пленительные часы, что я провела с тобой, подарили мне новую жизнь, воскресили надежду, и сердце мое теперь ликует при виде отчего дома!