– Так желала сама судьба, – заключил Сервий Деон, осушая свой кубок в честь знаменательного события.
Музыка грянула с новой силой, и под ее раскаты к ним, заплетаясь, с трудом держась на ногах, подскочил разгоряченный Марк Этрий: после танца волосы у него небрежно сплелись и спутались, капельки пота обрамили уже не белую тунику – пятна от вина выступали на ней как кровь, сочащаяся из глубокой раны. Несмотря на свое тяжелое состояние, он проявил воистину героическое мужество: пальцы его жадно и цепко сжимали серебряный поднос, на котором возвышался кувшин с накладными позолоченными украшениями и кругом – три пустых кубка.
– Да славными делами буде покрытая жизнь наша, да молнии разят не нас, а врагов наших! – язык его заплетался, как и ноги, но недрогнувшей рукой он таки наполнил под конец речи все кубки и молвил: – Угощайтесь, друзья! Пусть забвению предастся все, кроме этого вечера!
В сердце его закралось предостережение, как пылающая комета, что несется в ночном небе; своим хвостом она ужалила все то трезвое и здравое, что по-прежнему жило в нем, но под действием вина и безмерного веселья отошло в забытые уголки души. Валерий неохотно потянулся за кубком, Сервий последовал за ним.
– Пусть страх никогда и впредь… не овладевает нами, и воля к борьбе все так же живет с нами! – вострубил Марк и пригубил крепчайшего вина.
Валерий пил так, будто в его жилы попадал яд, а не вино. Пышность нарядов, роскошь триклиния, излишества в еде и возлияниях вкупе со скудоумием собеседников стали действовать на него удручающе. Спиртное обожгло горло и сразу вызвало жестокое помутнение в голове. Мысли не бегали так, как раньше, все подернулось туманной дымкой. Голова раскалывалась: было такое чувство, что на ней, как на наковальне, ковали беспрестанно мечи, и о таких работниках мог мечтать любой хозяин, даже самый взыскательный и требовательный – без устали и без желаний, выполнявших свое дело с убийственным старанием. Еще сильней мучило то, что на горле остался неприятный осадок, хотя вино было превосходнейшее, но и самые утонченные и изысканные удовольствия претят, коль наслаждаешься без меры.
Этрий о чем-то пространно рассуждал, и так долго, что Валерий, как ни болела у него голова, заинтересовался тирадой соратника:
– Ложь и вранье повсюду, – подытоживал Марк. Вино действовало на него, напротив, ободряюще, придавая выразительность и ясность мысли, как он сам считал. – Они становятся неизменными спутниками человека с самого рождения, сопровождая до самой смерти. Да и то, я не уверен, кто может быть свидетелем того, что все это там прекращается? Не является ли жизнь среди скорбных теней продолжением жалкого земного существования? Разве что тени безмолвны и не способны лгать – это единственное, что может, если и не стереть обман с лица земли или подземелья, то хотя бы – уменьшить его до терпимого. Терпимый обман! Здорово, не правда ли, друзья?!
Ни Валерий, ни Сервий не успели ответить: к ним подскочил мальчонка лет десяти с лучистыми глазами и веснушчатыми щеками, присел на корточки, задрал кверху дерзкий носик и с горькой обидой, но самозабвенно возразил:
– Неправда, неправда, неправда! Мечты у меня есть, и их вранье мне незнакомо – нет обмана в том, чего хочешь всей душой!
Все повернули изумленные лица в сторону мальчишки, что посмел возразить хозяину дома. И ожидали самого сурового наказания, что только может придумать недоброе сердце, но вместо этого дружно удивились: Марк Этрий благодушно засмеялся, и потрепав мальчугана за волосы, громко представил того:
– Знакомьтесь: будущая надежда и опора Рима, мой сын – Гней Этрий. Ему только восемь, хотя он выглядит гораздо старше; еще столько же – и он наденет чистую тогу полноправного гражданина Рима, – гордился Марк.
И еще раз потрепав того, снисходительно улыбаясь, заговорил, наставляя сына на путь истинный:
– Эх… Ты еще, Гней, летаешь где-то в облаках, все думаешь, что оживут те предания, которыми ты с детства грезишь… Но ты попал не в сказку – в жизнь; здесь тебе доведется испытать много горя и страданий, лишений и борьбы, забот и тревог… тяжелая она, жизнь. А ты паришь, как орел молодой, но помни о земле – тебе ее не побороть; и если поднимешься высоко, вдруг, когда совсем не будешь этого ожидать, со всего размаха как шлепнешься оземь! И твои мечты разобьются осколками несбывшихся надежд! Так что лучше – знай свое место в мире, и не лелей несбыточных идей! А твое место – на земле…
Мальчишка не стал дослушивать до конца, и его босые пятки замелькали по мраморному полу. А Марк, словно его сына здесь и не было, приманил к себе полуобнаженную юную танцовщицу, сорвал у нее с запястья нить с жемчугом и повелел ей плясать. Затем он снова обратился к соратникам:
– Как же я рад, что добродетель заняла первое место в состязании умов, что наше оружие – единство и бесстрашие, отвага и смелость, – разогнало тьму мучений, ожидавшую нас в случае поражения; такая месть врагов была бы тем печальнее и ужасней, чем заметно плачевней стало бы наше положение. Ты бы, Валерий, впустую потратил столько времени своей жизни на бесцельные предприятия; Эмилию наверняка пришлось бы метаться от друзей к врагам; ты знаешь, у него нет лидерских качеств; моей карьере мог бы и вовсе наступить конец – лишенный влияния, я лишился бы денег, а ты взгляни на эту невиданную роскошь: содержать одну только эту виллу мне обходится больших денег. И потом: заботы о семье, о дальних и близких родственниках, о толпищах слуг и просителей – без денег все это не доставляло бы мне удовольствия. Но удача сегодня нам сопутствовала! Закон – на нашей стороне, и всю его суровость познаем не мы, а наши противники – то будет ценный им урок, как не считаться с властью слова в Риме!
Он заметил, что его собеседники несколько приуныли, и решил подбодрить их:
– А давайте сходим в мою домашнюю купальню! Вы не видели всего ее великолепия, а на это стоит посмотреть: размеров она просто необъятных, многие из сенаторов нежатся в теплых парах, омываются горячей водой, освежаются холодной! Это удовольствие ни с чем не сравнимо! Пойдемте же скорее!
– Спасибо, Марк, тебе за все заботы и за беспокойство! Мы, может, и в самом деле примем твое приглашение, но несколько позже, – Валерий взглянул на Сервия: тот выразил согласие. – Мы еще не успели насладиться всеми прелестями твоего триклиния.
– Тогда я буду вас там ждать: присоединяйтесь не медля, когда насладитесь, – донеслись слова удаляющегося хозяина.
С минуту Валерий и Сервий сидели молча – никто из них не мог выразить того, что так беспокоило каждого.
Мимо мелькали, все более тускнея и сливаясь с беспроглядной тьмой за окнами, сенаторские одеяния, белые, пурпурные тоги, с длинными рукавами или без оных, с широкой или узкой полосой, расшитые орнаментом или без украшений, вишневые туники женщин (консерваторы такую окраску считали верхом неприличия), подпоясанные пестрыми поясами, с бахромой или без. Сновали слуги в набедренных повязках, нескромно одетые танцовщицы, актеры в немыслимых балахонах и нарядах – все это неустанно носилось, шумело, разговаривало, пело.
Валерий вглядывался в лица разлегшихся на ложах сенаторов и ужасался. Краской стыда покрывалось его невозмутимое лицо. После трехчасового обеда многие из них, насытившись, удовлетворив не только голод, но и само желание пищи, тем не менее, продолжали жадно запихивать в себя сочащиеся куски мяса и запивать вином. Оживали хищные личины людей, дремавшие при дневном свете. Некоторые едва ли не сразу возвращали съеденное обратно – на их склоненные и дергавшиеся головы Валерий не мог смотреть без отвращения. Другие же специально вызывали в себе рвоту, намереваясь перепробовать как можно больше блюд. Валерий отвернулся, хотелось забыться и не просыпаться до утра.
Факелы прожорливо полыхали. Отсветы огня неистово плясали на мраморном полу, отражались в серебре стен, заглядывали в чаши, захлебываясь в вине…
Стало темно и жутко. Ночь порождала тяжелые образы, и Валерий не мог отличить явь ото сна. Дикие химеры являлись в одурманенное вином сознание: то перед ним возникали побежденные сенаторы с поникшими головами, впереди них шествовал Фабий Аурент и Лукреций Карлескан, и последний могильным голосом возвещал: «Roma! Morituri te salutant!»3, то вдруг прибегал распаренный и довольный Марк Этрий, и, таща за волосы дерзкого сына, со слащавой улыбкой все подбадривал: «Rideamus, amici!»4
