Когда она вернулась к Трюдде, осел уже стоял нагруженный всяким-разным, а почуяв Люту, испуганно закричал.

— Неужто понимает — лезть ему на самую верхотуру? — лавочница обняла большую голову, мягкие уши, подула на морду, и осел успокоился, затопотал у входа в лавку.

— Это вот Эльви, — указала Трюдда на едва заметную, словно тень, стройную женщину. — Шьет, чего пожелаешь. Ну, ясное дело, не сию минуту, дня два-три ей нужно.

— Позволь-ка, обмерю, — негромко сказала Эльви и словно обвилась вокруг Люты. — Да, тут крой непростой...

— Погоди... — перебила Трюдда и обратилась уже к Люте: — Скажи, что тебе надо?

— Такое, чтоб по лесу ходить: рубахи вроде мужских, штаны... Я могу отцовские перешить, но они уже... совсем старые, — опустила голову Люта. — Год выдержат, на второй я заплатки поставлю, а там...

— Молчи лучше!

— Платье для праздника у меня есть. Мамино, — сказала зачем-то Люта. — Ушью. Оно не такое, как у вас носят, но вдруг не прогонят, если приду?

— Я им прогоню! — рявкнула Трюдда. — Обувку бы тебе еще...

— Зачем?

— Ну... летом-то тепло, а зимой ты отцовские сапоги станешь донашивать? Ладно куртку, подпоясала потуже — и хорошо, но они-то тебе небось велики вдвое!

Люта чуть не взвыла — сколько же всего нужно людям! Не холодно ей босиком на снегу, не холодно!

Вслух же сказала:

— Деньги лучше поберечь. Я как шкур добуду по осени, тогда и приду. Сапоги же стачать не очень долго? Мне же самые простые нужны, лишь бы прочные. И... пускай деньги будут у вас, госпожа Трюдда. У вас никто не отберет.

— А... кха... Да, никто не отберет! — согласилась та. — Иди, а то темнеет уже!

— А осел? Я его напою, только не знаю, чем кормить.

— Отпусти, сам домой придет. Иди, девочка, иди...

Они с Эльви долго смотрели вслед уходяшей Люте, потом переглянулись и пошли в дом, где уже кипел на огне котелок.

— Странная какая, — сказала Эльви, отпив горячего травяного отвара.

— Ничего не странная! — Трюдда выпрямилась и посмотрела на нее с высоты своего роста. Помолчала и добавила: — Надеюсь, осел и впрямь вернется...

Осел вернулся.

О дочке старого Тана говорили недолго: живет себе на горе и пусть живет, там место ничейное. Вернее, кто-то когда-то обитал, а зачем туда залез — даже самые старые старики не вспомнят. Наверно, такой же охотник — домишко-то крохотный, только на зимовку годится. Вдвоем там, наверно, тесно было...

Парни, ясное дело, попробовали слазать наверх, напугать девчонку. Ну, после того, как у одного такого лекарь весь день выковыривал мелкую дробь из ляжек, больше не совались. Бедолаге повезло, что самое ценное не пострадало. И что Люта не целилась выше пояса, а то и без глаз мог остаться.

А она пришла не осенью, как обещала, а уже зимой, по довольно глубокому снегу, — Трюдда все глаза проглядела на тропинку, — принесла здоровенный тюк отменных шкур.

— Ждала, пока звери вылиняют как следует, — пояснила она, когда лавочница попробовала расспросить. — Можно было и еще подождать, но, чую, зима идет лютая. Уже не спущусь до весны, мне снега выше головы будет.

— Это ты почему решила? Про зиму?

— По всем отцовским приметам так выходит, а они сроду не обманывали.

Разговаривать с людьми Люте по-прежнему было сложно, поэтому она упражнялась, как могла. Назначала дерево или котелок собеседником — и говорила. Придумывала его слова и свои ответы, пыталась представить, о чем ее могут спросить... Но это дома. В лесу на такое отвлекаться нельзя.

Остаток лета Люта провела, выискивая звериные тропы и норы — потому и не появлялась в деревне. Чутье у нее и в человеческом облике было отменным, зрение тоже, так что теперь она точно знала, где лежки кабанов, где — оленьи... хотя какие тут олени, говорил Тан, название одно! Вот в родных местах звери на загляденье, чуть не с лошадь ростом, а тут мелочь какая-то. Правда, поди угони эту прыгучую мелкоту по уступам и осыпям...

Скучать ей было некогда. Горевать — тоже. Она поплакала в подушку, повыла на луну, когда подошло очередное полнолуние... а потом решила, что отец не для того ее растил и воспитывал, чтобы она выла и ныла, как капризные избалованные девицы. Он хотел, чтобы Люта могла выжить самостоятельно, этим она и занялась. И хорошо, что такое дело отнимало много времени, а то недолго начать жалеть себя!

Покамест выживать получалось. В лесу с голоду точно не умрешь, если умеешь охотиться, это во-первых. Во-вторых, с деревенскими вроде сговорилась, уже дело. За шкуры хорошо заплатили — сказано же, Люта умела их выделывать. Кто, спрашивается, этим занимался, пока отец охотился? Дело нелегкое, долгое и грязное, зато мех выходил на загляденье...

Полученные деньги и те, что остались у Трюдды, она почти целиком истратила в оружейной лавке. Потом окупится, подумала Люта, расплачиваясь, а умереть с голоду она уж точно не умрет.

Синяка на плече уже не было — научилась правильно держать ружье. И попадать с первого раза. Только все равно нужно было стрелять снова и снова, чтобы не растерять едва полученное умение.

2.

— Да ты будто выросла, — сказала Трюдда, обняв девушку по весне. — И не отощала даже, какое-никакое мясо на костях имеется...

— С чего бы мне тощать? Столько припасов мне одной много будет, — Люта едва заметно показала зубы.

Она и прежде не голодала, но теперь добавилось тяжелой работы: отец всегда оберегал ее, но она хоть вприглядку научилась, как отгребать снег, как таскать из леса хворост и дрова, пилить и колоть особенно крупные валежины, как доставать воду из колодца, пока тот не замерзнет, а тогда — собирать снег... вот мясо и наросло, как Трюдда выразилась. Ну а топить печь и готовить и так приходилось ей.

Сейчас даже проще было: Люта могла лечь спать в нетопленом доме и не замерзнуть, и если бы не шкуры, не стала бы возиться с печкой. А помыться... Ручей не замерзает, ей в самый раз. Небось не косу по колено полоскать в трех водах!

— Я же охочусь, — продолжала Люта. — Собаку бы взять, а то самой все не съесть, так ведь ее волки утащат.

— У вас была ведь!

— Так вот и утащили...

— Да, сущая напасть... Но не будет волков — олени все огороды разорят. Кстати, не хочешь посадить хоть зелень какую? Самое время!

— Нет, — помотала головой Люта. — Щавеля и крапивы я в лесу нарву, а прочее... За ним уход нужен. То полей, то сорняки дергай, а я в лесу пропадаю. Обойдусь. У вас куплю. А траву всякую, ну, которая для запаха, и засушить можно. Вы ж так делаете, я видела.

— Ой, болтливая сделалась — в папашу! — в сердцах ответила Трюдда и вытолкала ее из лавки. — Иди уже за своим порохом, а я тебе пока соберу всякого...

Люта огляделась по сторонам: все те же мальчишки, те же лавки, лужи, мостовая... Хотела бы она здесь жить?

«Да ни за что, — ответила она самой себе. — Лес каждый миг разный, а тут... как в болоте!»

— Слушай-ка, — сказал ей хозяин оружейной лавки, — ты что, только на крупного зверя ходишь?

Люта неопределенно пожала плечами.

— Говорят, в наши края черные белки откочевали, — чуть понизив голос, сказал он. — Видела когда-нибудь? Ну, на ласку похожи, только покрупнее, а хвост не такой пышный, как у белки. Мех у них дорогой, с богатой такой искрой...

Он закатил глаза, потом снова глянул на Люту: та молча ждала продолжения.

— Бить их надо только в глаз. Иначе толку? Клочья одни! Может, попробуешь?

— У меня только двустволка, — ответила Люта. — Куда ни бей белку, одни ошметки.

— А у меня тут завалялось ружьишко! Так себе, честно скажу, но в умелых руках и палка стреляет...

— И деньги кончились.

— А я тебе в счет шкурок ссужу его до весны.

— Так вдруг я ничего не добуду?

Представлять на месте хозяина лавки кипящий горшок с кашей было так забавно, что Люта даже улыбнулась. Как обычно, не размыкая губ, чтобы не показывать слишком крупные и острые зубы.