— Умею. Заплатку поставить, шов сделать... А так вот, — она расправила юбку, — тоже могу, но плохо. Мама не успела научить.

— Значит, когда-нибудь тебе придется пойти вниз, в деревню, и купить что-то, — зачем он убеждает девушку, Айлан и сам не знал. Особенно с учетом ее настоящей природы... Пусти оборотня в деревню! — Ай... да у тебя же и купить не на что...

— Я настреляю зверей и выделаю шкуры, — сощурилась она, не поддалась, не сказала, что у отца есть зарытая кубышка, — и в них не будет дырок, какие ты понаделал из своего ружья. Только прежде папа продавал. Но ты прав, теперь мне придется самой.

— Тебе дадут меньшую цену, чем ему.

— Это почему?

— Потому, что ты девушка, потому, что одна, некому за тебя вступиться. А еще... — Айлан осекся.

В деревне хватит дурных голов — заберутся на гору, чтобы проведать странную девицу, а чем это кончится...

— Папа предупредил, что так может случиться, — сказала она.

Клацнул затвор, и в лицо Айлану уставились два ружейных дула. Где... Как... Как она спрятала двустволку?! И ведь держит легко, словно у нее не руки-веточки, а здоровенные ручищи, как у него самого...

— Тебя я не убью, — спокойно сказала девушка и опустила ружье. — Но только потому, что ты прикончил того самого и помог достойно похоронить папу. Похоронить я сумела бы сама, а убить того...

Она вдруг съежилась на скамье, но тут же распрямилась.

— Откуда ты там взялся?

Айлан поежился — взгляд у нее был не хуже, чем те дула. Те черные, правда, а глаза у девушки — светло-карие, почти желтые.

— Я Айлан, — додумался он сказать. — А ты?

— Отец звал Лютой. Так откуда ты появился? Да еще вовремя...

— Наняли.

В общем, больше ничего и не скажешь, но под немигающим взглядом Люты он рассказал, что знал. Всего ничего: сказали — где-то в этих местах, то ли за перевалом, то ли возле промышляет волк-оборотень. Не то чтобы их тут не знали и чересчур боялись, охотников-то хватало. Но именно этот — особенный. Огромный, силы такой, что может унести теленка, не то что овцу или козу, а еще совершенно бесстрашный.

— И ты пошел искать?

— Конечно. Мне вперед немного заплатили, а какая разница, обычных оборотней стрелять или такого? Я подумал — вдруг вожак? Тогда стая разбежится, полегче станет...

— У них не бывает вожаков. Оборотни все одиночки... если только пара не сойдется, но это... — Люта развела руками, но Айлан понял.

Какая там любовь, если назавтра надо разбегаться по деревушкам и крохотным селениям и молить всех богов, чтобы не заметили...

— А как же этот? Черный?

— Он пришел откуда-то издалека, так я поняла по его песням. Зачем — не знаю. Почему — тем более. Может, прогнали, может, луна позвала...

Люта надолго замолчала.

— Ты сама-то... как? — выговорил наконец Айлан.

— Так вышло... — она опустила голову.

— Скажи! Я же чужой, я уйду и...

— А откуда я знаю, что ты завтра в деревне всем не растреплешь, кто я такая? — неожиданно ответила Люта, и ему показалось, будто у нее на загривке встопорщилась шерсть.

— За чем бы мне?

— Да ни за чем. Выпьешь — слова сами потекут, — явно повторила она чужие слова.

— Не пью я. Местное — никогда не пью, — поправился Айлан и показал фляжку. — Вот это все, что при мне. Глотнул, да, но...

— А раз так, ни к чему тебе знать, что и как, — отрезала Люта и встала. — Уходи.

— Что, прямо сейчас?

— Утром уходи. Шкуру забери — хочешь, продай, хочешь, себе возьми. Не нужна мне во дворе эта падаль!

Она захлопнула свою дверь, задвинула засов, осела на пол. Не заплакала — плакать Люта умела только по-волчьи, но луна уже угасла. Еще тревожила, но не звала за собой, и ничего не вышло, только жалобный скулеж.

Никак не получалось осознать, что отца больше нет, но по всему так выходило — свежая могила, чужак в доме, а еще — ружье в руке. От него остро пахло металлом и свежей смазкой.

«Мне придется выйти к людям, — повторила про себя Люта. — Дичи настреляю или так наловлю, проживу. Жалко, капусту и всякий там горох растить не умею. Мама не успела научить...»

Ей было всего ничего, когда родители подались на ярмарку. Отец всякий год проклинал этот день, а Люта не могла понять, почему. Если б не они, тот самый набросился бы на других людей. Разве мог ее отец настолько их не любить, чтобы желать им такой участи?

Тан не мог ответить на ее вопрос. Говорил лишь: ехали мирно, а потом лошадь вдруг встала, всхрапывая от ужаса. Спасибо, не понесла...

Перед ними был он. Тот самый.

У Тана тогда не было ружья, только топор да дубина, и того самого он принял за взбесившегося пса и старался не подпускать близко. Не вышло — мерзкая тварь поднырнула под брюхом остолбеневшей лошади, выскочила из-под телеги и кинулась на мать Люты. Та отбивалась, но что толку? Все, что она могла, — закрыть собой ребенка, и то зверь располосовал девочке лицо...

Описывать долго, а минуло всего ничего до той минуты, как Тан всадил топор в бедро твари. Не убил, но покалечил — хромал тот самый теперь знатно! И удрал обратно в лес...

Тан тогда бил лошадь, как никогда прежде, чтобы очухалась, стронулась с места и развернулась, заставил ее взять в галоп, чуть не разбил телегу, но жену все равно живой не довез — истекла кровью. Люта выжила, только шрам остался, да еще говорить почти разучилась — наверно, от испуга. Ну, все так думали и жалели ее — замуж никто не возьмет, хоть бы с каким приданым, а его и так маловато.

Ну а потом Тан вдруг продал дом, лошадь с телегой, вещи, какие были... Что осталось — нагрузил на себя, взял за руку Люту и сказал: там, за перевалом, живет лекарь, который может помочь дочке. К нему, мол, иду, не поминайте лихом да приглядите за могилой жены и наших родителей, сделайте милость...

Что делается за перевалом, знали разве что охотники, но они народ неразговорчивый, даже между собой едва парой слов перекинутся.

По эту сторону так же. Никто не знал, откуда взялся странный человек, почему решил поселиться в лощине у горбатой горы... Сказал — охотник, ну и что? Шкуры на продажу носит, покупает кое-что... Чего еще надо?

Знали бы они, что зайцев Тан поначалу ловил силками, а первого своего волка забил дубиной, и то больше от страха, что Люту нечем будет кормить — так-то волк сам бы сбежал. Потом только купил ружьишко в долг, плохонькое, но все лучше, чем ничего. А потом уж, когда расплатился, эту двустволку. Вот с ней уже и на оборотней стал ходить, и то странно как-то: сперва обходил деревни, расспрашивал о том о сём, а там то приносил шкуру, то нет... Непонятный человек!

Вот о дочери его многие кумушки пытались разузнать, — покупал же он то, что нужно сперва девочке, потом девушке! — но и они отступились. Надоело языками о ней чесать — решили, что она урод или вовсе неходячая, да и умолкли. А там и оборотень пожаловал, да какой, не чета прежним недомеркам! Год говори о нем — всего не переговоришь!

Айлан ушел рано утром — Люта слышала. Еще б не услышать, если он сперва долго собирался, а потом позвал под окном:

— Люта... Шкуру в самом деле возьму — меня ж наняли, сама понимаешь. Продам тут, в деревне, скажу, что две трети твои. Это же твой отец выследил тварь... и почти убил. Я только дострелил. Тебе много чего понадобится — вот и скажешь, что тебе должны. Деньги оставлю у лавочницы Трюдды — она на вид грозная, но сироту не обидит, точно. Слышишь?

— Слышу, — ответила она и добавила зачем-то: — Стелись-стелись дорога от порога до порога, ни кочки тебе, ни коряги, и чтоб заросли все овраги...

— А дальше? — после паузы спросил Айлан.

— Не помню. Это мамина присказка. Папе говорила на дорогу.

«Только нам не помогло, — мелькнуло в голове. — Может, потому, что папа все время отвлекал? И она не договорила?»

— Дому этому — благодарность моя, — помолчав, произнес Айлан. — Хозяину дома этого — вечная память моя. Хозяйке дома этого... ничего у меня для нее нет, только пожелание удачи. И не забывай смазывать ружье.