- Ну тогда скажем, что на снег смотрим, - спохватывается наконец Лео, они, кажется, говорили о чем-то, прежде чем он начал так откровенно и сосредоточенно на нее глазеть, и Санса смеется, мило закрывая губы ладошкой, она все делает мило, и даже одеяло с него сейчас откидывает так, что никак не заподозришь ее в распущенности, только в игривости и любопытстве.

- «На снег смотрим»? Тебе по обе стороны от Стены снега мало было? – спрашивает веселая Санса, ей нравится, когда Лео засмотрится на нее и отвечает невпопад. – Впрочем, тебе всегда мало.

И Санса усаживается лежащему Лео на ноги, откидывает с лица прядку волос, которая все равно сейчас упадет обратно, когда она над ним склонится, и он блаженно жмурит глаза, хотя и любит подглядывать, как двигается ее голова и как скользят вверх и вниз ее губы, это, наверно, почти единственное, что ее еще немного смущает, даже от слишком откровенных просьб она уже почти не краснеет, да и просить ее не надо, ей самой все это нравится.

Самым удивительным в Винтерфелле было наличие там Тириона, который не только снова там как-то оказался, но еще и обзавелся за несколько месяцев хорошенькой и молоденькой женой.

- Леди Арвин, - представил Лионелю свою молодую жену Тирион.

- Суилад, Ундомиэль, - не удержался Лионель, который тоже почитывал валирийские легенды. – То есть здравствуй.

- Ох, беда мне с вами, с книжниками, - весело сказал Тирион.

Арвин за прошедшие два месяца хорошо узнала Тириона и оценила его ум, начитанность и умение сходиться с людьми. Тириона, казалось, ничто не могло озадачить: он находил общий язык и с бродячим менестрелем, и с хозяином постоялого двора, и с мейстером, и с северным лордом, и вот теперь с королем. Арвин присматривалась и понимала, что она бы так ни за что не смогла: для некоторых людей у нее не хватило бы знаний, чтобы говорить и шутить с ними на равных, а к другим она не смогла бы приспособиться – а ведь оказалось, что и конюхи, и пастухи знали что-то, чего не знала она, но почему-то знал Тирион, и потому она держалась за него как за проводника по большому и интересному миру, и, когда он по своей привычке забирался на стол и сидел там, болтая своими коротенькими ножками, ей казалось совершенно естественным, что она смотрит на него снизу вверх.

А Лионель порадовался за своего дядю и даже не удивился разнице в возрасте – года три назад, когда принц Лионель собрался сбежать из Королевской гавани и предпринять путешествие в Западные земли, навестить там своего отшельника деда, никогда не приезжавшего в столицу, Тирион очень кстати в столице случился. Дядя и племянник дружески выпили, молодость и баратеоновская стать взяли верх, и Тирион, находясь в состоянии измененного сознания, рассказал юному Лионелю про свой тайный брак с простолюдинкой, ровесницей его теперешней жены, и про то, как жестоко лорд Тайвин прервал этот позорный для Ланнистеров брак, бросив дерзкую простолюдинку на надругательство своим гвардейцам и заставив юного Тириона присоединиться. К концу рассказа Тирион взглянул на племянника сквозь пьяную слезу и выронил кубок, увидев перед собой внимательно глядящего на него зверя, в которого Лионеля превращали гнев и вино. «Он же твой родной дед», - испуганно пробормотал Тирион, чувствуя, что расскажи он эту историю в Утесе Кастерли, он бы остался сиротой. «Жаль», - коротко сказал Лионель.

Тирион, возможно, и забыл о той своей пьяной откровенности, и уж точно не хотел, по меньшей мере сознательно, начать старое сначала и подарить ему счастливый конец, заменить одну девочку другой, но Лионель тогда, три года назад, никуда не поехал и хорошо запомнил причину.

- Я рад встретить вас именно здесь, леди Арвин, - сказал Лионель и в первый раз в жизни оттиснул на пустом свитке свою печатку, зажав свиток между кулаком и ладонью и превратив его во всемогущий карт-бланш. - Теперь и в любом другом месте вы будете находиться под защитой Короны.

Богослужения для немногих, верящих в Семерых, в Винтерфелле совершал септон Шейли, а ее воспитанницы были неизвестно где, но септа Мордейн все равно вернулась в Винтерфелл, потому что в столичной жизни было слишком много соблазнов, включая сладкие вина, приносимые лукавым хронистом лорда Эддарда. Хронист, которому и самому довелось обучать необучаемых балбесов, сочувствовал праведной септе и пытался как мог подготовить ее к встрече с неправедной действительностью, сначала втеревшись к ней в доверие благочестивыми богословскими разговорами, во время которых он легкомысленно напевал про себя «в мире есть семь, и в мире есть три», а потом, найдя с суровой на вид праведной септой по-настоящему общий язык, начал заходить к септе-сладкоежке с несколькими бутылочками токайского и бесстыжим враньем про историю Валирии.

- В некотором царстве, в валирийском государстве, - начинал хронист, галантно намазывая хлеб мягким козьим сыром, чтобы септа поела медку с удовольствием, - жил да был король Георг, восьмой своего имени, у которого было целых шесть жен.

- Свят-свят-свят, - всплескивала руками подвыпившая септа, забывая о том, что Валирия всегда была республикой.

- Истинно так, - уверял хронист, запивая хлеб с медом и сыром чистой водой, принесенной с собой, и раздумывая параллельно над тем, не порадовать ли Вестерос чайком, заодно они и воду кипятить научатся. – С первой женой он развелся…

- Это не дело, - качала головой септа, - это совсем не дело…

- Ото всей души его осуждаю, - согласился хронист. – Вторую свою жену казнил…

- Душегуб, - вздохнула септа.

- Еще какой, - опять согласился хронист. – И главное, как попробовал верховный септон указать ему на его грехи, так он сам себя провозгласил верховным септоном.

- Ну уж это, благородный сэр, не может быть, - не поверила септа Мордейн.

- Вот вам истинный… истинная клятва, - уверил ее хронист. – Сами оцените ситуацию: знать погрязла в роскоши и в рассуждениях о рыцарской доблести и куртуазной любви, заменив этим благочестие и аскезу, к которым призывает церковь. Высшее духовенство неотличимо от знати, военизированные монашеские ордена упразднены, народ неграмотен и темен и даже не замечает, как меняются верховные септоны.

- Ой, божечки, - пробормотала септа, до того похоже хитрый хронист описывал положение религии в Вестеросе.

- Да, в богохранимом Вестеросе все то же самое, попробуй тут пободаться с короной, - согласился хронист, делая себе заметку в свое время опробовать такие рассуждения и на верховном септоне, - Если популярный в народе и щедрый к знати король решит использовать религию, чтобы прикрыть свои мелкие грешки, большинство не поймет, что изменилось, а кто поймет, не решится или не сможет противоречить. Лучше и не перечить, чтобы он хотя бы оставил церкви свободу, - и хронист только махнул рукой, не его церковь – не его забота.

- Высок трон, а боги выше него, - неожиданно для хрониста сказала септа Мордейн, и хронист начал понимать, что при короле-душегубе септе и впрямь было бы не сносить головы. – Если септоны промолчат, кто скажет королю и народу правду? Кто назовет грех грехом?

Хронист хотел рассказать септе и про другого короля-душегуба, у которого тоже было, как назло, шесть жен, словно сговорились они, эти короли-душегубы, и который в такой ситуации приказал задушить стоящего за правду верховного септона подушкой – что, в долгосрочном аспекте, оказалось меньшим грехом, чем назначить верховным септоном самого себя, - но хронист вовремя спохватился и не полез на рожон, а взял хитростью.

- Ох, дорогая моя септа Мордейн! – погрозил пальцем веселый хронист. – А скажите мне как на духу, принцесса Мирцелла шила-то хорошо или вкривь да вкось?

- Ну не то чтобы вкривь да вкось, - ответила септа немного смущенно, не только чревоугодием, но и человекоугодием она была грешна, слишком уж она хвалила в Винтерфелле шитье принцессы только за ее титул, даже Арья тогда обиделась. – Могла бы и лучше – но ведь могла бы и намного хуже!