И только под самый конец трапезы он понял, что именно так его смутило. Понял, когда бросил взгляд на собственное запястье. Белая полоска незагорелой кожи выдавала в нём человека, только-только расставшегося со своим унэлдоком, в то время как рука старика была покрыта ровным спелым загаром. А это могло означать только одно – старик уже очень давно не носит на руке ничего, кроме собственной кожи.

Это понимание разлилось внутри гадким холодком страха – а игра ли всё это? Он попытался вспомнить, были ли какие-то следы на руке белобрысого, но вспомнить не смог.

– Благодарим Тя, Христе Боже наш, яко насытил еси нас земных Твоих благ, – снова забубнил Борода. – Не лиши нас и Небеснаго Твоего Царствия, но яко посреде учеников Твоих пришел еси, Спасе, мир даяй им, прииди к нам и спаси нас.

Потом он довольно крякнул, закинул ногу на ногу, сложил руки в замок на остром колене и посмотрел на Славку. В серых, как пасмурное осеннее небо, глазах старика плескалось нездоровое веселье.

– Ну, отрок, спрашивай.

– Чего спрашивать? – сосредоточенно вычищая тарелку хлебной коркой, пробурчал Славка.

– Чего хочешь спрашивай. Ведь есть у тебя вопросы?

– Нет у меня вопросов.

– Это почему же?

– Потому что я никому здесь не верю.

– А с чего ж это мне тебя обманывать?

– Не знаю, – пожал плечами Славка. – Для обмана всегда резон найдётся.

– Это верно. Всяк человек есть ложь. Но я обманывать не стану.

– Почему?

– Я верующий.

– И что с того?

– Диавол – отец лжи! – борода старика гневно затряслась. – Вот что с того! Христос говорил: Я есмь Путь и Истина и Жизнь! Истина! Слышишь ли ты меня?

«Блаженный дед, – подумал Славка. – Или играет так хорошо?»

– Слышу. А вы кто?

– Дядёк.

– Дядёк? Это имя такое?

– Скорее, название. И ты меня так называй.

– Вы хотели вопрос? Так вот, мне сказали, я раб здесь. Про это что ответите?

Дядёк нахмурился и размеренно закивал плешивой головой, словно подсчитывал что-то в уме.

Славка хоть и напустил на себя безразличный вид, ждал ответа, весь внутренне сжавшись. Отец нередко повторял: всегда готовься к самому худшему, тогда просто плохое за счастье покажется. Но разве к такому можно подготовиться?

– Это да, – наконец, вздохнул Борода. – Так и есть.

Славка прикусил губу. Ну а что ещё мог сказать этот странный старикан, если он один из участников шоу?

– А вы? У вас браслета нет, вы тоже… раб?

– Я раб, – в голосе старика послышалось благоговение. – Божий раб. И других господ нет у меня.

– Понятно…

Продолжать разговор не имело смыла. Встречал Славка и раньше людей, которые за красивыми речами умели спрятать ответ на любой вопрос. Наговорит такой человек гору слов, а драгоценной руды Истины в тех словах с песчинку.

Он начал собирать со стола тарелки, но старик не замолк.

– А здесь я в людской неволе. Как и ты. Это да.

– Значит, всё-таки есть над вами господа?

– То не господа. То как раз самые настоящие рабы и есть. Рабы страстей своих.

– А по-человечески с вами можно поговорить?! – не выдержал Славка. – Без этих вот церковных прибауток.

– Прибауток? – неожиданно улыбнулся старик. – Это что же я, по-твоему, с тобой не по-человечьи говорю. По-звериному или как? Сам-то ты крещёный?

– Был.

Каждый знает, что в отношении «белых» действует всеконфессиональный интердикт – автоматическое отлучение от церкви. «Белый» – государству враг. Антигосударственное мышление «зело оскорбляет чувства верующих». Так сказал Патриарх Тихон Третий. А ему видней, он к Богу ближе всех. Вот и отлучают. Тех, кто рождён «белыми», не крестят, а тех, кто приняли Таинство, пока ещё были в полном праве, при потере богоугодного статуса в храмы больше не пускают, не венчают, а по смерти не отпевают. И крестик им носить строго запрещено. Славкин ещё в интернате отобрали. Но если, вдруг – редко, но бывает – случалась амнистия, то прощёного государством и Церковь прощала. Нет крепче тандема, чем власть небесная и земная.

– Если был, то и есть, – возразил Дядёк. – Этого не отнять.

– Отлуп я. Чего непонятного?!

Славка злился всё больше – всё-таки вовлёк его дед в бестолковую беседу.

– Что отлуп, это понятно. Но у тебя ж крестик отняли, а не Веру.

– Так Бог ведь не слышит и не видит тех, на ком креста нет.

– Бог, отрок, всех слышит. И всех любит. И праведных, и грешных. А крест – железка. Символ. Он не одних видимых и внешних скорбей ношение. Носить крест и нести его – сути разные. Ты через страдания свои его несёшь. И через Любовь. И этот внутренний твой Крест у тебя отнять никто не может, коли сам от него не отречёшься. А ежели душа черна, то хоть обвешайся до пят крестами да иконами. Всё одно благодати не стяжаешь.

– Ну а как же креститься? – не унимался Славка. – Ведь не положено.

– Эх ты, слушаешь, а не слышишь, – грустно улыбнулся дед. – На-ко вот, раз дотошный такой.

Он ухватил себя за ворот рубахи, сдвинул на сторону, и Славка увидел на его поросшей редким седым волосом груди розовый лоснящийся след от ожога. И не было никаких сомнений, что след этот был оставлен большим наперстным крестом, что носят священники.

– Вот крест мой, попробуй, отыми!

И засмеялся, выставив напоказ на удивление белые ровные зубы.

**

Нет в конце июля на Ладоге ночи, а есть серо-малиновый вечер, плавно перетекающий в жёлто-голубое утро, как переливной календарик перетекает из одной картинки в другую. Солнце едва окунается за горизонт и вновь поднимается над кромкой леса, во всю ширь горизонта раскидывая свои золотые сети, ловя в них капли утренней росы. Серая простынь тумана, повисшая над самой землёй, вдруг озаряется мягким призрачным светом, наливается всё ярче и ярче и медленно тает, не в силах удержать этот свет в себе.

Славка вынырнул из сна под несмолкаемый птичий щебет. Он не сразу вспомнил, где находится и что с ним произошло. Некоторое время рассеянно смотрел в незнакомый потолок, с каждым новым вздохом возвращаясь в недобрую реальность: канал, авария, рыжая утопленница, белобрысый, драка, обрезанный браслет, поездка на катере, сумасшедший старик…

«Раб!» – каркнула на крыше ворона, и Славка окончательно проснулся.

Низкое солнце уже вовсю лупило через окна-бойницы, прожигая на противоположной стене два сверкающих прямоугольника, в одном из которых, словно в золотой раме, оказался плакат с Ермаком. Лучший певец страны, запрокинув голову, пил из волшебной бутылочки-микрофона своё нескончаемое счастье.

Славка встал, оделся, сделал нехитрую зарядку, умылся, выхватил из кастрюли последнюю картофелину, включил в розетку электросамовар, забрался на кровать и жадно прильнул к форточке.

Всё его существо рвалось туда, где плавились в солнечных лучах далёкие верхушки деревьев, в этот зелёно-голубой простор, наполненный пряной свежестью утра и звуками просыпающейся природы. Но когда ещё ему удастся вернуться туда? И удастся ли? А сейчас всё это лишь видимый фон его новой жизни. Как картина на стене. Переливной календарик.

Он ожидал, что с самого утра к нему кто-нибудь придёт хотя бы разъяснить, что делать дальше. Но о нём, казалось, забыли.

Ближе к полудню по округе что-то громко застрекотало.

Славка, привлечённый звуком, снова полез к окошку и увидел, как на площадку возле гавани, поднимая облака водяной пыли, садится небольшой белый вертолёт. Из вертолёта вышел худощавый мужчина с серебристым чемоданчиком. У взлётно-посадочной площадки гостя встречали блондинчик и один охранник. Все вместе они направились к бараку. Когда процессия была уже близко, Славка отлип от окна и спустился вниз. Дверь отворилась.

– Проходите, сударь! – белобрысый поспешно отступил под вешалку, пропуская в комнату незнакомца. Охранник остался снаружи. – Вот он.

Мужчина мельком взглянул на Славку и прошёл на середину комнаты.

– Мне нужен стул, – сказал он, деловито осмотревшись. – А лучше два. Поставь вот сюда, к кровати.