- Что-о? – смех прервался на полу-вздохе, а девушка приоткрыла рот от такой наглости.
– Говорю, приятного аппетита, Темная, – вежливо и невозмутимо пожелал Румпельштильцхен и приступил к трапезе. Он понял, что она действительно хотела с ним обедать, и ее шалость была направлена на то, чтобы расслабить его. Ей удалось это, он свободнее вздохнул и даже не заметил, что ответил ей. Только когда Темная фыркнула и продолжила есть, он понял ЧТО он ответил и КАК это сделал. Может, она действительно не такая, как ее описывают в легендах, как он сам видел в первые дни. Может, где-то там, в той темноте, что держит ее сердце в тисках, есть лучик надежды. Маленькое светлое зернышко, которое при должном уходе, взрастет, пустит корни, вырвется из тисков и зацветет, благоухая.
Эмма разрывалась. Она не могла определиться: ей нравится то, каким пугливым и неуверенным был мужчина, или то, как набравшись смелости, он редко, но так нагло, умудрялся ей отвечать. В нем сочеталась эта противоречивость, что так была любопытна ей. Она видела в нем трусость и страх, и одновременно храбрость и мужество, когда вопрос касался его сына. Девушка задумчиво скользила взглядом по мужчине: уже не такой худой, жилистый, загорелая кожа, каштановые волосы, кончиками касающиеся его плеч, пушистые и, наверное, мягкие на ощупь, тонкие губы и острый кончик носа, тени под глазами пропали, а глаза сияли янтарным любознательным блеском. Только вот, она нахмурилась, в первый день в глубине этих глаз она видела счастье и любовь, а сейчас там плескалось море боли и отчаяния, что так умело скрывалось за опущенными ресницами и прядями волос, спадающими ему на глаза. Эмма поймала себя на мысли, что хотела бы увидеть в этих глазах искорку, пускай, для начала искорку счастья. Счастье. В его глазах. В глазах прислуги. Осознание раскаленным железом разрубило мысли, так предательски завязывающиеся в узелки «на память». Эмму будто облили из ледяного душа. Она испуганно тряхнула головой и, не сказав ни слова, исчезла в фиолетовой дымке. Оставив недоуменного Румпельштильцхена переводить взгляд с ее тарелки на опустевшее место.
Так прошло две недели. Румпельштильцхен освоился и спокойно, ни капли не смущаясь и не страшась Темной, завтракал, обедал и ужинал с ней. Его сердце осторожно и постепенно привязывалось к девушке. С каждым днем он видел в ней что-то новое, что-то тщательно скрываемое от посторонних глаз. Любимым его занятием стало наблюдение за Эммой. Он был любопытен и плохо скрывал это от самой Темной, за что получал нагоняи, осуждающие взгляды, закатывающиеся глаза и тихое ворчание, но ничего с этим не мог поделать. Она была иногда неряшлива и невнимательна. Он усердно сдерживал предательскую улыбку, когда замечал, что девушка что-то роняла на себя, проносила мимо рта или, наплевав на все правила приличия, увлеченно облизывала пальцы. Он пытался выглядеть в ее глазах не таким простолюдином и старался припомнить все правила приличия, которые необходимы были за столом, но Темная, совершенно безразлично, мешала ему все карты и подталкивала свернуть с правильной дорожки. Румпельштильцхен стойко сопротивлялся, такого он себе позволить не мог, даже тогда, когда Эмма вела себя слишком беззаботно.
Темная иногда приносила с собой книгу и читала что-то во время обеда, тогда хромой садился прямее и пытался рассмотреть, что показано в книге. Его всегда привлекали книги, особенно с такими красочными иллюстрациями, которые были у нее.
К концу второй недели, Румпельштильцхен поймал себя на мысли, что ему нравится наблюдать за ней. За тем, какой она бывает молчаливой и отстраненной, но в то же время, может кинуть в него едкую колкость и, если он не успеет отбиться, звонко расхохотаться. Поначалу, раздражающий звук стучащих когтей по поверхности стола, стал привычным. Любопытным было то, что Эмма всегда умудрялась взять что-то с собой и вертеть в руках: веточка, цепочка, ленточка, что-то мелкое, незначительное, и всегда новое. Только к одному он не мог привыкнуть. К тому, как Темная прерывала разговор, хмурилась и моментально исчезала в дымке. Сначала мужчина думал, что чем-то расстраивал ее. Потом он понял, что ее могли вызывать, что в ней так часто нуждались, но потом, он заметил, что чем больше она расслаблялась в разговоре с ним, тем резче и неожиданнее исчезала. Это расстраивало его и наводило на множество вопросов, которые он не решался задать. Еще было слишком рано для этого. Румпельштильцхену оставалось лишь прерывать себя на полуслове, вздыхать и доедать в одиночестве.
Эмма быстро привыкла к его компании. Идея посадить его рядом была прекрасна, только вот она спутала девушке все мысли и чувства. Пытаясь отвлечься от таких назойливых, жужжащих мыслей, Эмма стала приносить с собой в зал какие-то мелочи и концентрировала все свое внимание только на них. Иногда, это были книги. Она видела, как Румпельштильцхен вытягивался и буквально пытался засунуть свой длинный нос в ее книгу. Первые его попытки не увенчались успехом и заканчивались ее ворчанием и хлопком закрываемой книги. Сдаваясь под его напором, Эмма делала ему замечания и смущала, позже, как бы невзначай клала книгу на стол между ними и продолжала делать вид, что книга тут не специально, а она просто настолько увлечена ею, что ей не до Румпельштильцхена. К концу недели, они уже свободно общались на некоторые темы, а к концу второй недели, мужчина осмелел настолько, что умудрялся спорить с ней, подшучивать и фыркать. Девушка злилась на то, что он отбивался от рук, терял последние крупицы страха, привыкал к ней и привязывал ее к себе, и одновременно с этим ее радовало то, что он проявлял свой характер, расслаблялся, вел себя с ней, как с равной. В такие моменты она забывала, кто она. Эмма могла говорить с ним обо всем и ни о чем, становилась расслабленнее, даже головная боль, так часто преследовавшая ее, стала реже. Она видела, что ему интересно с ней, его взгляд теплел, а на дне карих омутов возрождалась надежда, что всегда пугала ее. Этот огонек напоминал ей, кто она, кто он, о чем она не должна задумываться, и эта память отравляла ее изнутри, заставляя хмуриться и исчезать. Не заботясь о том, что мог подумать мужчина. Скорее хотелось исчезнуть, перевести дыхание, тряхнуть головой, сбежать от отравляющих мыслей и заключать сделки, много сделок.
Нужно бежать, нужно спасаться. Куда, как? Языки пламени, что возвышались стеной по периметру, обжигали. Вокруг крики, суматоха, животный страх пронизывает тебя до костей, и ты не видишь выхода. Удар. Гробовая тишина. Мрак. Боль. Жар сотен свечей. Лица в масках, ожидающие наслаждения. Ты вырываешься и кричишь, молишь о пощаде, но они глухи к тебе. Они действуют по четко прописанному сценарию: читают заклинание, возносят над тобой кинжал и приступают к ритуальной оргии. Большей боли ты не испытывала. Ты – не ты. Сознание ускользает во мрак. Но тебя возвращают пару пощечин, мужской смех и боль. Боль во всем теле, боль от вспарываемой волнистым кинжалом кожи на груди. Ты кричишь и плачешь. Ты пытаешься вырваться, но тебя усмиряют, струйка крови, стекающая по подбородку, тому предупреждение. Кинжал входит по рукоятку в твое сердце, ты захлебываешься собственной болью, что застревает хрипом в горле и взрывает твое сознание вспышкой боли. Пульсирующая боль отступает с последним ударом твоего сердца. Ты уже не слышишь шепот мужчин в алых плащах, перерастающий во взволнованный гомон. Ты не чувствуешь, как огоньки на свечах трепещут от движения воздуха, появившегося из ниоткуда. Секунда. Твое тело с вонзенным кинжалом выгибается в нечеловеческую дугу. Твой крик, сопровождаемый всплеском энергии, разносится волной по помещению, гася огоньки свеч, снося мужчин с ног. Движимая неведомой силой мебель, врезается в витражные окна, разбивая стекла. Ее тело судорожно вздрагивает.
Эмма резко подскакивает на месте. Она ошалело вертит головой, пока не понимает, где находится. Узнает знакомый зал, кресло, в котором она проснулась. Ей необходимо пару минут, чтобы отдышаться и уверить себя в том, что это кошмар, и он больше никогда не повторится. Не повторится в реальности, но она не может себе этого пообещать за гранью сна. Только сейчас, она замечает, что зал освещаем вспышками молний, крупные капли дождя, дребезжа, барабанят по стеклам. За стеклом, несмотря на шум, слышно, как завывает ветер, сгибая старые ветви деревьев, заставляя склониться, встать на колени. Самые гордые, самые стойкие – ломаются, но не гнутся. Раздался раскат грома, и Эмма поежилась. В зал зашел встревоженный Румпельштильцхен. Его волосы были спутаны ото сна, наспех надеты штаны и рубашка навыпуск. Выглядел он по-домашнему нелепо.
