Сотни крепких комсомольских рук подхватили ошалевшего Перуанца, который, судя по его нынешнему виду, тогда и не думал выбираться на сушу. В суде ему дали два года условно.

Перед уходом из моего магазинчика Писа потребовал, чтоб мы непременно пришли вечером к нему. Мои доводы насчет бабушкиной болезни и нашей поездки он тут же отмел, как пустяки, и при этом снисходительно усмехнулся. Похоже, мы оказались чересчур убедительны на том давнем комсомольском собрании, и доверчивый Писа поверил, что на свете и в самом деле не существует ничего более важного, чем его персона.

– Короче, – развязно протянул он, – в семь у меня. К вашей бабуле я отвезу вас завтра утром на батиной машине. Чего вам трястись целую ночь в поезде? Сэкономите и время, и деньги.

– Ладно, – сдалась я, и Писа совсем уже собрался уходить, но что-то тревожило его, не позволяя налитым щекам расслабиться.

– Слушай, – решившись, спросил он, – а как твой брат? Он здесь?

Я только кивнула.

– Чем занимается?

– Он пишет.

Писа напрягся:

– Что значит – пишет?

– Прозу пишет. Книгу.

– Писателем стал, что ли? – Перуанец не умел скрывать своих эмоций. – А я-то думал, Аркаша далеко пойдет. Что ж, он ничего лучшего не нашел?

– Писа, что же может быть лучше?! Недавно он закончил роман, – меня вдруг осенило. – Кстати, спонсора ищет. На издание книги. Но в наше время так трудно найти богатого и умного человека, способного оценить… Такого, как ты.

Я сама себе была противна, но брат умоляюще смотрел на меня сквозь Пису Перуанца со своей разверзнутой постели.

Писа оживился:

– А сколько ему надо?

Он на глазах превращался в самого счастливого человека. В торжествующего человека. В человека, отобравшего пятнадцать лет спустя, свой главный приз.

– Миллионов семнадцать, – бросила я небрежно.

Писа нахмурился.

– Издать книжку стоит так дорого? – Забормотал он. – Я и не знал. Бумага дорожает, да? А о чем его книжка?

– Это роман о мальчике. О его проделках, фантазиях, об увлечениях, – я с трудом подбирала слова. – Писа, это очень хороший роман, поверь мне. Я кое—что смыслю в литературе.

Но Перуанец разочарованно покачал головой:

– Кто это станет читать? Сама подумай, что сейчас спросом пользуется? Ты же торгуешь книжками, должна знать. Людям нужны крутые герои, чтоб дух захватывало, когда читаешь, чтоб страсти всякие были или там ужасы. А про какого-то пацана… Кому это интересно?

– Постой, постой, – не выдержала я. – У меня от тебя голова кругом! Ты что, собрался прочитать мне лекцию о значении литературы?

Он хотел было что-то ответить, но тут на пороге возникла тетя Надя Сыркина и принялась душить Пису в объятьях. Обычно она заходила за дешевыми детскими раскрасками, когда привозили внуков, но мне так и не удалось выяснить, не изменились ли ее запросы, потому что, не разжимая могучих рук, они с Перуанцем вывалились в переулок.

– Не придешь в семь, все тополя спалю! – сдавленно проорал напоследок Писа, поразив меня возможностями человеческой памяти.

– Писа! – крикнула я, перегнувшись через прилавок. – Если тот парень еще здесь, позови его! Скажи, что мне очень интересно.

– Какой парень? – Он уцепился за косяк, сдерживая мощное поступательное движение тети Нади.

– Который был здесь, когда ты пришел. Светловолосый, невысокий.

– А разве тут кто-то был? Я никого не видел.

– Уверяю тебя, что был!

– Да я бы точно заметил! Лидуся, его не было.

– Как это не было? Мне что – померещилось?

Но никто не ответил. Присмиревший магазинчик казался просторнее и светлее, но я знала, что сейчас опять кто-нибудь ворвется, разобьет хлопком двери солнечную тишину этого утра.

Никто из соседей не воспринимал мой магазин, как священный приют книги. Для них я была девочкой, выросшей в том же дворе, а это место чем-то вроде посудной лавки, в которой купить нечего, но посудачить в тепле приятно. А мне это даже нравилось! По крайней мере, обо мне не забывали… В те времена, когда за работу было принято платить, многие заглядывали сюда с получки и покупали, если не книгу, то хотя бы открытку, полагая, что порадуют меня этим. И это в самом деле было приятно.

Когда я закончила раскладывать книги и придирчиво оглядела свои владения, у меня вдруг ёкнуло сердце. То ли ветер качнул тополя, то ли солнце прикрылось ажурною тучкой, но мне почудилось, что у стеллажа с детской литературой все еще ждет моей помощи светловолосый нездешний пасечник…

Это был самый длинный день. И самый странный. Он был соткан из струн, тянувшихся от дверной ручки к моему сердцу. Стоило кому-нибудь толкнуть дверь в магазин, как холодный метал вонзался в меня, высекая тревожное стаккато.

– Да что с тобой сегодня? – Не выдержала Мария Геннадьевна и сочувственно сморщила вылепленное из сырого теста лицо.

Заведующая любила меня, потому что я была некрасива и не глупа. Меня можно было безбоязненно пригласить домой на вечернюю чашку чая, не пряча пышноволосого мужа, архитектора и гуляку. Мое присутствие поднимало ее авторитет в его подслеповатых глазах с хронически красными веками, ведь я была способна поддержать разговор о стиле ампир и знала, кто такой Монферран. Но при это все же оставалась только продавщицей, ее подчиненной.

Марии Геннадьевне было под пятьдесят. Судя по ее рассказам, она с рождения была крайне неуверенным в себе человеком, и даже ходить начала чуть ли не на год позднее других детей. В школе ей хорошо удавались письменные работы, устные же ответы она до сих пор вспоминала, как изощренные пытки учительской инквизиции. Не осмелившись поступить в институт, Маша отправилась в торговый техникум, ведь он находился в соседнем квартале и завучем там была ее тетка.

Но карьера продавца началась для нее с трагедии: ее угораздило устроиться на работу в маленький магазинчик с большой растратой, которая неминуемо должна была раскрыться. Там обслуживались инвалиды и ветераны войны, поэтому провороваться было на чем. Молоденькая Маша с ее испуганными, бегающими глазками и вечными ошибками в подсчетах, как нельзя лучше подходила на заклание. Через три месяца она оказалась в тюрьме, при этом никого даже не удивила оперативность, с какой эта девочка успела ограбить государство на столь крупную сумму.

Отсидев три года, Маша не вернулась в торговлю, а с помощью той же тетки устроилась секретаршей в строительный трест. Писала она всегда грамотно и любила читать, правда, как сама признавалась, лет до восемнадцати предпочитала сказки.

Однажды на робкую секретаршу обратил внимание начинающий архитектор Егоров. Природное чутье помогло ему безошибочно угадать в Марии надежный, несмотря на кажущуюся зыбкость, фундамент для собственного неудержимого роста. В те годы нашим магазинчиком заведовала мать Егорова, которую старики Тополиного переулка до сих пор вспоминали с прерывистым вздохом. Умудренную торговым опытом женщину не смутила Машина судимость, ей было известно, как обстряпываются такие дела. Без малейших колебаний она забрала невестку к себе и, через несколько лет уйдя на покой, оставила магазин на нее. Тополиный переулок провожал Людмилу Петровну чуть ли не со слезами. Я запомнила ее удивительно живой и приветливой женщиной, тогда в торговле такие были наперечет. Один из наших покупателей и сейчас не забывал справляться о ее здоровье.

Этот старичок заходил к нам почти каждый день, но я знала, что приходит он не за книгами. Ностальгия по молодости протекала у него в острой форме. Его зачаровывала сама атмосфера нашего магазина, где пахло пыльными страницами букинистического отдела, и полки хранили отметины его собственных пожелтевших ногтей, когда, увлекшись мыслями о зеленоглазой заведующей, он принимался ковырять лакированную поверхность. Это было трогательно, и вместе с тем вызывало досаду: никто из сегодняшних покупателей не придет через тридцать лет, чтобы вспомнить, как я грациозно перетаскивала пачки книг и ловко отсчитывала сдачу.