– Натали? – Удивился он. – Надо же…

Тогда-то Аркадий и увидел ее глаза, и без того огромные, магнетические, да еще и увеличенные стеклами очков. В отличие от своей знаменитой тезки, Наталья Николаевна не косила, но этой особенности уже и не требовалось. Поэтическое очарование имени, бездонность взгляда и так сделали свое дело. «Участь моя решена…»

Она с радостью позволила ему зайти на чашку чая. Как-нибудь вечерком… Вечерок тянулся уже третий год, а милый талантливый мальчик никак не хотел замечать, что Наталье Николаевне уже за сорок, и даже не едва, что она выше его чуть не на голову, и ей все еще снится ночами похороненный в Ялте муж. Все попытки Аркадия объясниться, она пресекала беспощадно. Но позволяла ему приходить, охотно рассказывала о домике Чехова, где работала много лет, об известных литераторах, с которыми была знакома. Мальчику с окраины провинциального городка открывался мир удивительных слов, аромата магнолий, разбухших от времени фолиантов. А пришелица оттуда, большеглазая, печальная богиня только и позволяла поцеловать на прощание руку, и зыбкий мир ускользал из-под его губ. Ему же хотелось влиться в него, стать его частью, обладать им.

Когда на брата находила тоска, он запирался в комнате, включал старенькую «Вегу», и чистый голос Хулио Иглесиаса начинал протяжно выводить одно имя: «Натали…» У меня разрывалось сердце, стоило представить, как Аркадий с плачущими глазами сидит на кровати, обхватив колени, и шепчет вслед за не знающим поражений испанцем: «Знать увидел вас я в недобрый час…»

Мамино лицо покрывалось пятнами, и в глазах сверкали черные молнии. Наталья Николаевна была единственным человеком в переулке, с кем она никогда не здоровалась. Ей вообще не нравились крупные женщины, потому что у отца была к ним слабость. Даже думая о новой соседке, мама начинала задыхаться от бессилия, и в такие минуты ее мысли были яснее ясного.

Когда Аркадий закончил свой роман и отнес рукопись Наталье Николаевне, в нашем доме наступила неделя тягостного ожидания, какое бывает при тяжелобольном, которому обещан скорый кризис. Прочитав роман, она впервые пришла к нам сама, и они долго шептались с братом в его комнате. Мама в сотый раз кипятила чайник и резко дергала за шнур, норовя оторвать болтавшуюся розетку. А Татьяна была близка к обмороку из-за неутоленного любопытства.

Наконец, Наталья Николаевна вышла из комнаты, но, сославшись на родительское собрание, торопливо удалилась, распрощавшись с нами на ходу. Кроме меня никто не решился войти к Аркадию, ведь побег первой читательницы мог означать лишь полный и окончательный провал его писательского дебюта.

Я прокралась к нему, стремясь слиться с сумерками, но Аркадий тут же поднял голову. Глаза его так и сияли, а в руках он держал какой-то странный предмет, я никак не могла разобрать, что именно.

– Смотри, – он поднял это на ладони, – она подарила мне чеховскую спиртовку. Настоящую.

– Откуда это у нее?

Он смущенно хмыкнул:

– Она стащила ее из домика Чехова. Чувствовала, что в праве взять хоть что-то на память, ведь она проработала там столько лет.

– А теперь подарила ее тебе?

– А теперь подарила ее мне.

Его голос вибрировал от ликования, но Аркадий сидел, не шевелясь и не спуская глаз с приземистой, покрытой ржавчиной спиртовки.

– Аркаша, это ведь много значит!

– Да.

– Как ты можешь быть так спокоен? Я бы на твоем месте рыдала от счастья.

– А я и рыдаю.

– Я так за тебя рада!

– Я тоже.

Наверное, брат, как и я, полагал, что теперь начнется не только бурная творческая жизнь, но и новая эра в их отношениях. Однако этого не произошло. Наталья Николаевна стала относиться к нему разве что чуть бережнее. В свою очередь, я тоже мечтала сойтись с ней поближе, но это казалось мне неслыханной дерзостью.

На этот раз мое предположение оказалось неверным: брат напился вовсе не из-за Натальи Николаевны.

– Я был вчера в издательстве.

– Тогда понятно.

– Ничего тебе не понятно! Им понравился мой роман.

– Как он мог им не понравиться?! Так ты с радости?

Аркадий сердито пихнул меня коленом:

– Ты можешь дослушать или нет? Они готовы издать, но только за мой счет.

У меня сжалось сердце. Этот глупыш даже не понял, что ему отказали.

– Мне предложили поискать спонсора. Нужно миллионов семнадцать…

– Всего-то? Так я займу тебе с получки.

– Ха-ха. Очень смешно.

Отвернувшись к стене, он принялся выщипывать из ковра ворс. Этим ковром Аркадий занимался с детства, и, разделавшись с нижним правым углом, уговорил маму перешить петли и перевернул его. Брата ничуть не смущало, что этот китайский ковер прижился в нашей семье с незапамятных времен. Скорее всего, он был подарен родителями нашего отца. Только в их огромном доме такие вещи могли чувствовать себя на своем месте. У нас же этот темно-синий тяжеловесный толстяк выглядел таким же чужестранцем, как и немецкое трюмо. Может поэтому мама не особенно и возражала против странной привычки Аркадия.

– И что же ты собираешься делать? – Я миролюбиво похлопала его, и этого оказалось достаточно, чтобы обида разлетелась невидимой пылью.

Он живо подскочил на постели, забыв о своем похмелье, и принялся обволакивать меня умоляющим взглядом.

– Надо искать спонсоров.

– Зайди к соседям. Вдруг они тайные миллионеры?

– Я серьезно. Из твоих одноклассников никто не скатился до бизнеса?

– Насколько я знаю, все гордо нищенствуют.

– Как ты думаешь, семнадцать миллионов – это много для какого-нибудь банка?

– А ты решил ограбить банк?

– Для начала хочу поклянчить, а уж если не дадут…

Я почувствовала, что каменею, словно меня изнутри заливали цементом.

– Ты… пойдешь просить деньги?

– А что ты предлагаешь? – Рассердился он, и я поняла, что его самого так и корежит от омерзения. – Ждать, пока они сами придут и предложат? Так не придут ведь!

– Тихо, тихо, – я уверенно погладила его взъерошенные, жесткие волосы – брат позволял проделывать такое только мне. – Надо подумать.

– Пока ты думаешь, цены на бумагу растут!

– Что ты хочешь, – инфляция!

– Я хочу издать мою книгу, – он вдруг побледнел так, что я решила, будто его сейчас стошнит, и непроизвольно отстранилась.

Но Аркадий понял это движение по-своему и отрывисто спросил:

– Что? Считаешь это белой горячкой? Вы все думаете, что я безнадежен?

– Никто так не думает, ты же знаешь.

– Я знаю. Я действительно безнадежен. Но разве это может помешать мне издать книгу?

– Конечно, не может.

Он опять вспылил:

– Почему ты вечно со мной соглашаешься? Моей утешительницей подрядилась? Может, тебе стоило хоть разок на меня разозлиться?

– Сейчас разозлюсь, – пригрозила я, и Аркадий не выдержал, разулыбался. Он никогда не был красивым мальчиком, но радость делала его удивительно милым.

Запустив руки в густые волосы, он тихо пожаловался:

– Мне так плохо… Кажется, умереть легче.

– Никто из нас не знает, каково это – умирать.

– А вдруг и не суждено узнать? Умрешь, а там темнота. Никакого длинного коридора. Никакого света в конце.

– Приятная утренняя болтовня…

Аркадий вдруг встревожился:

– Крыска еще не ушла? Нехорошо отпускать ее без пары ласковых…

– У нее последний экзамен сегодня, – напомнила я.

– Ну, за Крыску можно не беспокоиться.

– Не такая уж она и железная.

– А кто сказал, что железная? Умная просто. Подвинься-ка.

Беззастенчиво отбросив простыню, Аркадий бережно спустил с кровати ноги и замер в томительном ожидании. Я ни разу не изнывала от похмельного синдрома, и тем не менее отчетливо представляла, как разливается по суставам злая ломота, готовая вывернуть их и расплющить; желудок ворочается у горла отвратительным сгустком, а испускаемый им яд вливается в мозг, раскаляя беззащитную кору до температуры вулканической лавы. Брат живописал свои мучения столь смачно, что я не однажды разделила их с ним. Когда он впервые заговорил о похмелье, я поверила в его писательский талант.