Я подготовлюсь, думал он. Я выучу язык и стану таким же, как они.

У Олли и Еевы было четверо детей в возрасте от двух до десяти лет, имелся небольшой коровник на пятнадцать коров и пара акров земли. Они были лестадианцами, как и все братья и сестры Пентти, и Лаури знал, что это означает, что у них в доме нет ни алкоголя, ни радио, ни телевизора. Больше он ничего не знал ни о них, ни об их религии. Но кое-какие воспоминания у него все же остались, и он запомнил, что они были добры к нему и Ринне, и еще помнил их немного смешную манеру говорить по-фински – не так, как говорят в Хельсинки, а еще смешнее, словно им было непривычно произносить все эти звуки, – и его немного удивляло, когда они приглашали их к себе в гости. Приезжайте к нам на летние каникулы, мальчишки, говорили они. По мнению Лаури это звучало крайне заманчиво, но ведь лето – пора сенокосов, и тут уж никак нельзя отлынивать от работы, – неважно, сколько тебе лет. Так что все приглашения остались в прошлом. Но теперь-то ему разрешили поехать! В общем, все складывалось просто замечательно. Воитто, которому как раз исполнилось восемнадцать и он неделю назад получил водительские права, всю дорогу смешил брата. Лаури даже успел застать Ееву, прежде чем Олли отвез ее в больницу, и та объяснила ему все, что он должен знать, глядя на него своими влажными светло-голубыми глазами, и дети – те вели себя так послушно, не шалили, не капризничали, не то, что его собственные братья и сестры, совсем наоборот, – такие тихие и воспитанные, вот только ни слова не знали по-фински.

Впрочем, Лаури даже обрадовался такому повороту событий, углядев в нем прекрасную возможность попрактиковать свой шведский, о беглом владении которым он мечтал каждый божий день.

Олли тоже был добр к нему – не то, что Пентти, хоть внешне они и сильно походили друг на друга. Только Олли почти на двадцать лет младше своего брата, и у него более вытянутое лицо, но в остальном те же черные волосы, черные глаза и такой же смех. С той лишь маленькой разницей, что смех Олли никогда не вызывал у Лаури тревогу или смущение.

Шел последний день перед его возвращением домой, он провел у дяди целых две недели, и назавтра рано утром Олли намеревался забрать Ееву из больницы и по их возвращении, примерно в районе обеда, должен был приехать Воитто и отвезти Лаури домой. Больше он не мог там оставаться, если хотел, чтобы его подвезли, поскольку Воитто получил повестку из военкомата, и на следующий день ему надо было отправляться служить в армию.

Лаури уложил детей и вымыл посуду, оставшуюся после ужина. После чего отправился в коровник, где Олли чистил цедилку, встал там у окна и замер, глядя наружу. На дворе стоял январь, было холодно и темно, но в доме весело трещали поленья в печке. На Лаури были его коричневые брюки из вельвета, которые он носил все время, и вязаный оранжево-коричневый свитер, который он наполовину унаследовал, наполовину стащил у Анни. Его темные волосы успели немного отрасти и теперь локонами спадали вдоль шеи, доходя до самых плеч, и он чувствовал себя просто замечательно, стоя вот так возле окна и глядя на запорошенные снегом шведские поля. И тут он ощутил на себе взгляд Олли.

– Ты нам здорово помог, Лаури Калева, – сказал тот.

– Спасибо, но мне это только в радость. И отличная возможность попрактиковаться в шведском.

– Ты был почти таким же прилежным, как моя жена, а ведь тебе всего четырнадцать лет. Это просто невероятно. Пути Господни неисповедимы.

Лаури кивнул. Олли смотрел на него своими мягкими, добрыми глазами.

– Я бы хотел тебя как-нибудь отблагодарить.

– Мне ничего не нужно, я уже просто рад тому, что смог помочь. И потом, ваши дети такие воспитанные!

Лаури рассмеялся.

– Не то, что мои дикари.

– Подойди и сядь сюда, Лаури Калева, – сказал вдруг Олли и похлопал себя по коленям.

Лаури уставился на него, внезапно засомневавшись. Чего это он такое удумал? Сидеть на коленях, словно маленький ребенок, скажут тоже. Да еще в холодном хлеву, со всеми этими коровами вокруг.

– Ну же, просто подойди.

Олли снова похлопал по своим коленкам, большим и широким, под стать рукам. Глаза добрые, улыбающиеся.

Лаури медленно приблизился. Олли взял его и посадил к себе на колени. Стало страшно и волнительно одновременно. Заныло в паху, и Олли притянул его к себе поближе, так близко, что Лаури совершенно отчетливо почувствовал, как что-то напряглось в брюках у дяди.

– Вот так, Лаури Калева, – сказал дядя и довольно вздохнул, когда попа Лаури прижалась к его выпуклости. – Совсем не страшно.

А потом он поднял Лаури перед собой и прижал его к стене коровника теми же самыми руками, которые еще вчера складывались в воскресной молитве и брали чашку с церковным кофе.

– Нет, – попытался вырваться Лаури, но его лицо оказалось прижато к шершавому дереву, и слова остались без внимания.

Олли не собирался останавливаться.

Лаури услышал, как он одной рукой возится со своим ремнем, а второй в это время нежно надавливает и гладит его по спине и попе.

Дядя попытался расстегнуть вельветовые брюки Лаури, но был настолько возбужден, что ему не удалось этого сделать, и все закончилось тем, что в своем яростном желании оттрахать тело четырнадцатилетнего племянника он просто сорвал с того штаны, и кнопки разлетелись во все стороны.

Лаури помнил боль, потому что дядя грубо вторгся в него без всякой смазки, и охвативший его ужас, но где-то позади всего этого крылось и удовольствие, которым он на тот момент не смог сполна насладиться, но к которому потом возвращался всю свою взрослую жизнь, как к неистощимому источнику фантазий и наслаждений.

После того, как все закончилось, Олли даже боялся поднять на Лаури глаза. Казалось, ему было очень неловко за то, что он сделал, и он ни слова не сказал своему племяннику.

Ни тогда, ни после.

Пробормотав что-то похожее на извинения, Олли исчез в доме, а Лаури опустился на колени и долго сидел так в темноте, с голой задницей и с жующими сено коровами вокруг. Он не плакал. Несмотря на боль, он ощущал в себе странный душевный подъем, словно то, что с ним сейчас произошло, стало окончательным доказательством того, что он полностью справился со своим заданием. Причем так же хорошо, как Еева. Лаури смог почти полностью заменить ее. Коровы окутывали его своим теплым дыханием, и боль понемногу проходила.

Когда он вернулся, в доме было темно и тихо. Лаури неслышно проскользнул в туалет и вымылся, стараясь не шуметь и каждый раз задерживая дыхание, чтобы не дать боли прорваться наружу случайным криком, всхлипом или стоном.

После случившегося у Лаури еще несколько недель болела задница и кровоточил анус, когда он ходил в туалет. Но выбросить коричневые вельветовые брюки у него рука не поднималась, поэтому он просто запихнул их подальше в шкаф.

(В тот раз рак пощадил Ееву, но она все равно скончалась от него спустя пятнадцать лет.)

Уже начинало смеркаться, когда Анни добралась до дома Хелми. Ей пришлось провести в больнице больше времени, чем она рассчитывала. Эско пытался поговорить с ней, но она слишком устала и с трудом воспринимала его бессвязную болтовню о Пентти и том дне, когда произошло несчастье. Помимо всего прочего он рассказал Анни о том, что видел в коровнике, но она особо не прислушивалась к его словам. Потому что понимала: если Пентти действительно так болен, как утверждает Эско, то этот снежный ком уже не остановить. И все это выльется в проблему. Которую обязан будет кто-то решить. А Анни не хотел быть этим кем-то. Не сейчас.

– Не знаю, о чем он думает, и к чему все это ведет, но он всецело за маму, если та вздумает разводиться.

Хелми рассмеялась. Смех у нее вышел какой-то удивленный.

– Он серьезно?

– Серьезнее некуда.

Анни пожала плечами. Ей не хотелось об этом думать, вот почему она поехала к Хелми, несмотря на поздний час и то, что ей до смерти хотелось обратно в Аапаярви. Она просто хотела хоть ненадолго отвлечься и ни о чем не думать. Анни прихлебывала кофе, он был горячим и пах так же вкусно, каким она запомнила его еще ребенком, до того как сама начала его пить.