«Ну вот мы с тобою и снова в начале…» Ну вот мы с тобою и снова в начале. Семь бед за плечами, как лучшие дни. Скорей же упругий зрачок поверни: Бог света лазурь отпирает ключами. Смотри, как бестрепетно сосредоточен Багульник, как легкий ольшаник лучист; Как бабочка, дышит безоблачный лист, В шелках беспризорный кузнечик стрекочет. Войди в этот неотвратимый покой, В отверстую музыку лада и света, В живое блаженство пчелиного лета, В бесхитростный праздник роскошно‐скупой. «Еще далеко до весны…» Еще далеко до весны И сны глубоки у природы, А мы уже заражены Безумием горшей свободы. Так дети, ища новизны И смысла в игрушечном мире, Слагают бессчетные сны Из кубиков ветхой цифири. Но чудная птица живет В прозрачном дому из кварцита, Где вечный кончается счет, И зренье, как сфера, открыто. «Утвердясь в нерушимом порядке…» Утвердясь в нерушимом порядке, Терпеливой листвы ученик, Я к непрочному миру привык, Как школяр наигравшийся в прятки. Жизнь снует, как челночная нить, На себя натыкаясь с разбега. Мне бы только до первого снега Горсти разума не обронить. Никогда я не чаял вернуть Ни ручья, ни скользящего света, Но люблю возвращение лета И листвы восходящую суть. «Перепутались дни – каждый собственным шумом живет…» Перепутались дни – каждый собственным шумом живет. Посмотри, как мелькают в глазах безотчетные беличьи спицы. Повернем же туда, где на площади улиц разлет, Башня время, мигая, крадет и фонтанная чаша струится. Здравствуй, шаткая влага, проточный дробящийся дом, Оголенная поросль ума под сверкающей шапкой, что видишь? Пахнет свежим мелком истолченным и ручным вороватым дождем, Но сегодня, пожалуй, сумятицей вечной уже никого не обидишь. Бестолковые братья мои, воробьиная шустрая мастъ, По дворам промышляет нуждой – зоркой крошкой себе на прожиток. Хочешь – плачь, но нельзя уцелеть, чтобы в круг отчужденья не впасть, И нельзя не любить тот слепой вечереющий свиток. Мне мерещится одуванчика распавшийся шар. Это ты, не шутя, нагадала по книге японской. Это по ветру летит кочевой приглянувшийся дар. Что ж, удачи ему в этой ласковой роли неброской. К ночи в городе вешнем, как вишни, цветут фонари. Опускается синяя сеть, тяжелея от соли вселенской. Разливается мгла. Лиловеет ветвей лабиринт. И асфальтовый щит хорошеет от влажного блеска. Спи же, время невидимо и не бежит никуда. Как воздушный играющий ключ – лишь восходит к упругому краю. Голубые колеса причин и простая глазная вода, — Вот и все, что поет. Только зеркало мира мерцает. Киевские этюды
1 Пруд потемнел. Низко солнце стоит на закате. В ровной воде повторяется берег и солнце. Жабы кричат – голодных артистов орава. В кваканье этом глухая таится обида, глупая жалоба всех на двусмысленность жизни. На возвышении церковь и рядом часовня стоит из грустного дерева вся со взглядом скрипучим и тихим. Римских кровей циферблат и башенка с колоколами. Глядь, молоточки пошли, звон три часа отбивает. Ловкий пружинный завод и почерневшая медь. Где здесь награда, где цель? Есть ли течение здесь? Воздух густеет. Плывет и колеблется, перемещаясь. В этот подвижным объем тополя пух отпускают — летит, подлетает, садится. Сонное зрелище — морок, слюда, иллюзорность. Сны ли летают или только призраки снов. Медленно, медленно так на сидениях дремлют, пока не устанет качать. Ниже, на спуске к Днепру, Буйство и плеск разнотравья. Желтый цветет чистотел — желтым питается соком. Тут же крапива цветет — жалкая жалит в отместку. Чинно на листьях сидят Жучки в пиджачках из эмали. Мушки летают и помнят только лишь о пропитанье. Бабочки дышат легко — летают крича и мечась. Скачут кузнечики, вечно носясь с бестолковой заботой, — что бы еще одолеть, кого бы еще удивить. Уже от духоты земля устала. И нет дождя. И пух летит, летит, как полоумный. Что за перегоны? Что за ужимки? Что за времена? |
