Я с трудом удержался от того, чтобы не закатить глаза. Лишь мысль о том, что отец этого молодчика – полицейский офицер удерживала меня здесь.

Он подошёл ко мне практически вплотную и, протянув руку, коснулся моего плеча.

– Идеально, – выдохнул художник.

– Спасибо за комплимент, – криво улыбнулся я. – Может, начнём? Школу скоро закроют, и нам придётся уйти.

Гейджу коротко кивнул и отошёл прочь. Взяв в руки карандаш, он начал наносить резкие линии на холст, изредка посматривая на меня.

– Мне принять какую-нибудь позу? – спросил я.

Художник раздражённо мотнул головой.

– И так хорошо, – отстранённо проговорил он, быстро работая карандашом.

Я пожал плечами и застыл, позволяя Гейджу запечатлевать линии моего тела. Он не издавал ни звука, активно рисуя и посматривая на меня. Щёки художника раскраснелись, а губы блестели от слюны – так часто он их облизывал.

Я понимал, что происходит: подобное испытывал я сам, когда видел семпая.

Конечно, Гейджу не был влюблён в меня. Честно говоря, я сомневался, способен ли этот чудак на сильные чувства к другим людям; он был слишком погружён в мир искусства и воспринимал меня просто как модель и источник вдохновения.

И лишь это могло привести художника в безумное состояние сродни моей любви к Таро.

Нет, Цука, разумеется, не был готов убивать ради этого. Но он с готовностью пошёл мне навстречу и убедил своего отца в том, что в стенах школы не произошло ничего связанного со смертью одной из школьниц. Не задавая никаких вопросов, он отвёл от меня подозрения…

Я прищурился и повнимательнее посмотрел на художника. Это знакомство могло оказаться куда полезнее, чем я думал ранее…

Правда, стоять голышом посреди ярко освещённой комнаты мне не особо улыбалось.

– Сколько таких сессий мы проведём? – прервал молчание я. – Мне позировать для тебя и завтра?

– Нет, – мотнул головой Гейджу. – Мне хватит и одного раза.

– Надо же, – я удивлённо поднял брови. – Я слышал, что создание картины – это многоступенчатый и долгий процесс…

– Это так, – художник, внезапно бросив карандаш, подошёл к проигрывателю, стоявшему на полке стеллажа, и включил его. – Но я справлюсь и без этого… Завтра вечером картина будет готова.

Комнату заполнили природные звуки: пение птиц, шум ветра, шепот листьев…

Цука вернулся к мольберту и, подобрав с пола карандаш, продолжил наносить линии на холст.

Я глубоко вздохнул. Не стоило и пытаться понять этого инопланетянина: я рисковал сломать об него мозги.

Мне нужен был семпай, и если ради этой цели нужно было постоять в непотребном виде в этой психоделической комнате, то я был готов для этого.

– Приходи посмотреть, что получилось, – вдруг вымолвил художник. – Завтра в это же время… Приходи.

Я кивнул, но он, кажется, не обратил на это внимания. Он полностью растворился в своём творчестве.

Мне пришлось провести в художественном клубе несколько часов, прежде чем Гейджу милостиво позволил мне одеться и уйти, сам продолжая с остервенением рисовать что-то.

Что ж, это закончилось куда быстрее, чем я ожидал…

Я оделся и, поклонившись художнику, вышел из помещения. Оставалось надеяться лишь на одно: что он не забудет зарисовать моё лицо на картине маской, как и обещал.

Но только выйдя из комнаты, которую занимал кружок, я тут же забыл и о Гейджу, и о его произведении искусства. Мои мысли вновь вернулись к семпаю, которому и была посвящена вся моя жизнь.

***

Следующий учебный день прошёл весьма рутинно. Я не видел художника и мог лишь догадываться, чем он занят, но, честно говоря, мне было всё равно: я наблюдал за своим семпаем, пытался стать ему другом.

И лишь после уроков Гейджу, растрепанный, весь перепачканный краской, сам нашёл меня.

– Готово, – выдохнул он. – Пойдём!

Я покорно отправился за ним, искренне надеясь, что этот мой визит в художественный клуб станет последним.

Она была там, стояла на мольберте.

На холсте был изображен… Точно не я.

Какой-то стройный молодой человек с лицом, скрытым за кружевной черной маской.

Прорези позволяли видеть его глаза, которые горели диким, безумным огнём.

Я подошёл ближе и резко выдохнул.

Человек на портрете словно парил, но не в воздухе, а в какой-то чёрной дымке. На его губах играла сатанинская улыбка.

– Она называется «Прекрасный дьявол», – с гордостью вымолвил Гейджу, стоя позади меня. – Лучшее из того, что я когда-либо создавал.

Я молча кивнул. Он был прав: картина получилась потрясающе сильной, душераздирающей.

И мне оставалось лишь благодарить всех богов на свете, что за этой маской никто – и в особенности семпай – не сможет узнать моего лица.

Ведь название полотна говорило само за себя: на ней был изображен настоящий дьявол, красивый, но опасный.

Смертельно опасный.