Баба Таня приподняла палку, и Гордею показалось, что она сейчас ударит. Он попятился и ткнулся спиной в твёрдое, но живое, шевелящееся. Это была голова козла. Рога. Сейчас как даст ими… Гордей не выдержал и заплакал…

Баба Таня не побила, козёл не бодался. Несмотря на слёзы, Гордей запомнил дорогу до дома. Это было совсем рядом, правда, идти нужно было по совсем узкой, почти целиком заросшей крапивой улочке.

Покричав, баба Таня быстро успокоилась и утром отпустила Гордея гулять. Он пошёл к козлу с колокольчиком. С тех пор ходил к нему почти каждый день.

Иногда козла не оказывалось на месте, и Гордей представлял, обмирая от ужаса, что ночью пришла колдунья и съела его. Украла, унесла в свою избушку в лесу, зажарила в печке и съела.

Но на другой день козёл появлялся. На той же полянке между заборами или дальше, возле высокого строения, которое называли водонапорка.

Случалось, лил дождь, и Гордей оставался дома. И очень тосковал. Не по козлу, который мог быть заколдованным папой… А может, как раз по нему.

С козлом он почти не разговаривал. Садился рядом, в том месте, до которого не доставала привязь, и смотрел на это рогатое лупоглазое существо. Наблюдал за ним… По сути, всё было сказано в первый же раз, когда Гордей спросил: «Тебя заколдовали?» – а козёл затряс головой.

В глубине души Гордею всё стало ясно тогда, но рассказывать о том, кто это в облике козла, он не решался ни бабе Тане, ни ребятам.

Ребята несколько раз приходили на полянку или к водонапорке, обзывали козла обидными словами, а Гордей молчал, лишь смотрел рогатому в глаза и взглядом просил потерпеть. Козёл же тряс головой и то жалобно, то зло мекал. Как-то Никита взял ком сухой земли и бросил в козла. Гордей крикнул:

– Перестань! Нельзя бить!

– Н-ну, – удивился Никита. – А тебе жалко, что ль? Это ж козлина вонючий!

– Нельзя! Он хороший. И за то, что бьёшь, – в тюрьму. Я по телевизору видел.

Никита поухмылялся, но больше в козла ничем не кидал. Да и обзывать перестал. А Гордей на другой день принёс козлу печеньку, и тот её жадно съел. Потом сказал:

– М-ме-е-е!

– Вкусная?

– М-м-ме-е-е-е!

– Я завтра ещё принесу…

Странно, но о маме Гордей вспоминал всё реже. Нет, он помнил о ней, но вот так, чтобы хотелось заплакать, не вспоминал.

Козлу он про маму не рассказывал. Расскажет, и, может, не то что надо. Только хуже сделает… Решил: мама приедет и сама всё увидит. И что-нибудь произойдёт.

Дни текли однообразно, но быстро. Правда, дождливых становилось всё больше. Эти дни Гордей научился переживать: лежал на койке, стараясь не шевелиться, чтоб не скрипела сетка, и мечтал, что папу расколдуют, и они все вместе – он, мама и папа – вернутся туда, где жили в то время, которое Гордей не помнил. Запомнил лишь одно – им было там хорошо…

Иногда приходил большой хромоногий старик, деда Гена, приносил мёду, и они с бабой Таней его медленно ели с чаем. Гордею мёд не нравился.

Раза три, а может, на два больше баба Таня водила его в магазин. Говорила перед этим:

– Мать жива твоя, деньги перевела… Копейки, конечно, но уж чего… Пойдём отоваримся. Не голодом же сидеть.

Выдавала ему хорошие штанишки и рубашку, и они отправлялись. Баба Таня покупала крупу, консервы, бутылочки, яблоки, которые заставляла Гордея есть – «а то зубы выпадут, а другие не вырастут», – и чего-нибудь вкусного. Конфет или печенек. Этим вкусненьким Гордей делился с заколдованным папой.

Совсем неожиданно приехала мама. Шумная, помолодевшая.

– Так, собираемся, – стала бегать по домику, – надо на вечерний поезд успеть.

– Что, устроилась? – скрипнула голосом баба Таня, и Гордей сквозь радостную неожиданность появления мамы заметил, что так скрипуче баба Таня с ним не говорила.

– Ага! Такой попался! С довеском согласен взять… Что, четыре года, приживётся. Они ж в пять забывают, что раньше было… Посмотрим… Так, – глянула на Гордея, – одевайся живо, автобус через пятнадцать минут! А нам на поезд надо успеть. – И сама стала его одевать.

Быстро попрощалась с бабой Таней, что-то сунула ей в руку и покатила сумки на колёсиках. Гордей семенил рядом.

Когда проходили ту улочку, что вела к поляне, Гордей остановился. Мама удивилась:

– Чего ты?

– А папа? – сказал Гордей. – Папа там… Надо папу расколдовать.

– Какой папа ещё? Пошли быстрее!

– Нет! – Гордей побежал по улочке.

Козёл был на месте. Увидел Гордея и сказал громко, почти пропел:

– М-ме-е-е!

– Пап, мама приехала! – крикнул Гордей. – Мама! – Обернулся и крикнул маме: – Вот папа, его надо расколдовать и забрать!

Мама бросила сумки, подскочила к Гордею и присела перед ним, больно сжала плечи. Смотрела в глаза своими глазами. Незнакомо смотрела, как чужая.

Потом обняла и зашептала:

– Сыночек… Сыночек ты мой бедненький… Сына…

А потом отстранила от себя и сказала строго:

– Это не папа, это козёл простой. Незаколдованный. Папа дома и ждёт нас. Понял? Он не козёл, его зовут Виталий. Понял? А это просто козёл. Скотина просто… Всё, пошли. Опоздаем.

И повела Гордея туда, где лежали сумки.

Гордей пытался понять слова мамы и забыл оглянуться.

Ольга чувствовала себя всё хуже и хуже и в конце концов решила лечь в больницу.

Вениамин Маркович, её врач на протяжении уже лет семи, выписал направление с готовностью – Ольга замучила его частыми визитами, звонками, так что он был вынужден раза два-три намекнуть, что он не психолог, а психиатр… Да, с готовностью выписал направление, но посчитал нужным выразить сочувствие, хотя бы формально оправдать это своё решение:

– Месяц стационара вам, Ольга, необходим. Понимаю, что это тяжело.

Ольга покачала головой, губы старалась держать загнутыми книзу, хотя в душе была рада. Конечно, для статуса это не на пользу – лежать в психушке, – отношение к тебе меняется, люди начинают воспринимать тебя как не очень-то полноценную, относиться с осторожностью. Но Ольга была художницей, а не, скажем, учительницей или бухгалтером. Людям творческим – тем более обладающим талантом, который признан, оценён, – сам бог, как говорится, велел и обладать своеобразной психикой, и время от времени отъединяться от этого грубого, суетного мира в лечебницах, спрятанных в берёзовых рощах и сосновых борах. К тому же их больница напоминала санаторий – люди там скорее отдыхали, приходили в себя, чем зависели от препаратов. Исцелялись покоем… По крайней мере, прошлые лежания оставили у Ольги такое ощущение.

– Надеюсь, я попаду в ваше отделение, – сказала Ольга.

– Конечно, конечно.

И на следующий день она входила в приёмный покой, словно в терминал аэропорта. Катила большой чемодан с вещами.

Оформление состоялось довольно быстро и легко – в кабинете была знакомая Ольге врачиха, которая в свою очередь узнала Ольгу и даже приветливо улыбнулась:

– Снова к нам, милочка?

– Да, нужно перезагрузиться.

– Хорошо. Очень хорошо…

– Мне к Вениамину Марковичу. Во второе отделение.

– Я в курсе. Всё будет хорошо, не волнуйтесь.

Но, когда уже бумаги были написаны и подписаны, врач сказала:

– Вещи оставьте провожающим, а они потом отнесут медсёстрам. С собой вам вносить нельзя.

– Да? – Ольга удивлённо подняла брови. – Раньше можно было.

– Раньше – можно. А теперь, к сожалению…

– А меня никто не провожает.

Врач посмотрела на Ольгу с подозрением. И менее приветливым тоном посоветовала:

– Можете вон Александру Григорьевичу оставить. – Кивнула на стоящего у двери санитара.

Санитар был высокий, крепкий, с лицом боксёра.

– А… – Ольга перешла на шёпот, – а это надёжно? У меня там ценное…

Врач хмыкнула, а санитар многозначительно кашлянул.

Делать было нечего – дошли до нужного корпуса, Ольга катнула санитару чемодан. Санитар катнул обратно:

– А халат, тапки? Их с собой надо взять.