Пришлось открыть чемодан, рыться в нём на глазах постороннего.

– И шубу тоже давайте, – сказал санитар, когда она закончила.

– Зачем шубу?

– Вдруг сбежите.

– Но я ведь не на острое, я сама, по направлению.

Санитар стал сердиться.

– Я, что ли, порядки устанавливаю? Так положено. Вещи и верхнюю одежду провожающим, а они – дальше.

Ольга сняла шубу, отдала её, мягкую, душистую, чужому мужику в сероватом халате. А потом полчаса, пока оформляли теперь уже в отделении, пока переодевалась, заселялась в палату, дрожала, что там с вещами.

Медсёстры были молодые, незнакомые. И борзые до предела. Вопросы задавали рыкающе, не просили, а приказывали… Ольга, конечно, никогда не бывала в тюрьмах, но, судя по фильмам, именно так ведут себя надзирательницы. Она растерялась, как-то быстро сдалась, и руки сами собой потянулись за спину, словно у зэчки.

Ввели в палату, где уже обитали четыре женщины: две – примерно возраста Ольги, в районе тридцати пяти, одна – лет слегка за двадцать, а четвёртая – пожилая.

Встретили её затравленными взглядами. Лица голые, ненакрашенные… Не поздоровались, даже не кивнули.

– Добрый день! – сказала Ольга и улыбнулась.

– Добрый? – вопросительно отозвалась одна из её ровесниц; остальные промолчали.

Раньше было иначе. Каждая палата – маленький женский клуб. Постоянный щебет, перебирание косметики, нарядов, советы, споры, а теперь – гнобящая тишина. Надавила на уши, будто Ольга нырнула глубоко под воду.

Присела на свою кровать, разглядывала соседок. Не в упор, но внимательно. И тревога всё росла, росла, стала колоть, жечь. Женщины были неживые…

Потом принесли чемодан.

– А шуба?

– Зачем тебе шуба? – спросила старшая медсестра, но по возрасту явно младше Ольги.

– Волнуюсь…

– Шуба – где надо. А кто слишком у нас волнуется, тех на острое переводим.

Ольгу тряхнуло.

– А что вы хамите?

– Хамлю? – Медсестра посмотрела на неё ледяными глазами. Вернее, с какой-то ледяной злобой. Особь с такими глазами не будет орать, даже голоса не повысит, а просто возьмёт и задавит. В прямом смысле слова. Потом скажет, что суицид…

Ольга открыла чемодан. Он был почти пуст.

– А где платья? Косметичка? Туфли? Плойка? Сигареты где? Что за фигня-то такая происходит?!

Возмутилась громко, открыто – медсестра уже вышла.

– Теперь тут жесть, – сказала та ровесница, что отозвалась вопросительным «добрый». – Я спецом расслабиться легла, а теперь понимаю, что сдыхаю медленно.

– А что произошло? Почему так?.. Как вас зовут, извините?

– Ксюша, – с рефлекторной кокетливостью ответила та, и тут же голос снова стал горестным: – Ну что, поменялись порядки. Это их любимое объяснение. Сегодня самая свирепая смена.

– Да уж, как из тюрьмы строгого режима… А вы здесь не первый раз?

– Второй.

– Все не первый, – подала голос пожилая. – И никто с таким не сталкивался.

– Надо жаловаться тогда.

– Жаловались. Только хуже.

Но Ольга пожаловалась. После первого обыска – настоящего шмона.

Через три дня её жизни в больнице, утром, после завтрака, в палату влетели те самые медсёстры-надзирательницы и чуть не в шею выгнали всех в коридор. Ольга чудом успела прихватить ноутбук, в котором делала наброски новой картины.

Стояли в коридоре, а за дверью слышался стук выдвигаемых ящиков в тумбочках, скрип панцирных кроватей, шуршание пакетов. Что-то падало, хрустело.

Минут через пятнадцать их запустили обратно. Вещи не валялись, постельное бельё не сброшено на пол, но сразу стало понятно, что каждая мелочь, каждая тряпочка ощупана чужими руками… Медсёстры торжественно выносили сигареты, ножницы, пилочки для ногтей.

– По какому праву всё это происходит? – стараясь не сбиться на визг, спросила Ольга.

– По праву правил больницы, – дёрнула плечами старшая. – Это вам не курорт, а больница. И вас тут должны лечить, а не развлекать.

Это «должны лечить» прозвучало как «должны разреза́ть на куски».

Заправив постель, наведя порядок в тумбочке – кое-что протерев влажными салфетками, – Ольга пошла к завотделению. С ним, как она считала, у неё были особые отношения.

Нет, ничего такого, просто то участие, какое проявлял к её здоровью Вениамин Маркович – всегда сразу принимал её или давал советы по телефону, случалось, звонил сам, – не могло не вызывать у неё чувства, что он её выделяет. Ей хотелось в это верить…

Как-то Ольга подарила ему свою картину, и Вениамин Маркович искренне благодарил.

Сейчас она сидела в его кабинете и говорила плачуще:

– Это… это беспредел самый настоящий… извините за слово. Выдают утром четыре сигареты на весь день, а если находят спрятанные – отбирают. Пользоваться ножницами, пилочками, краситься – только в присутствии сестёр. А они смотрят как звери. Особенно эта, которая сегодня старшая.

– Алина Борисовна, – уточнил врач.

Ольга на некоторое время оторопело замолчала – не могла осознать, что у этой стервозины тоже есть имя и отчество.

– Наверное, – кивнула наконец. – Она… Это просто возмутительно. Как в тюрьме какой-то… строгого режима. – Сравнение со строгим режимом не выходило у неё из головы.

– Да, я понимаю вас, Ольга Евгеньевна. Понимаю и сочувствую. Не вы первая приходите ко мне с этим.

Вениамин Маркович протяжно вздохнул, и Ольга увидела, какой он усталый, измотанный. А ведь немногим старше неё – скорее всего, сорока нет. Она знала, что у него жена, дети; наверняка, кроме профессиональных, донимают и домашние заботы и проблемы. Ещё вот и такие разговоры – о хамках медсёстрах. Бедненький…

– Режим, – он усмехнулся, и от усмешки его усталость стала очевидней, – режим ужесточился, это правда. Я ничего не могу сделать – медсёстры действуют в соответствии с регламентом. Так что прошу вас, Ольга Евгеньевна, потерпеть. Пожалуйста. И не беспокойтесь. Хорошо? Иначе наш курс не принесёт никакой пользы… Как ваша живопись? Что читаете? Посоветуйте что-нибудь стоящее…

В общем, от него Ольга вышла более-менее успокоенная. Вернее, смирившаяся. Даже несчастные четыре сигареты в сутки не вызывали такого негодования, как поначалу. Тем более что накуривалась во время прогулок – покупала в ближайшем магазине пачку «Парламента», а на входе в отделение сдавала медсёстрам.

– Мы скоро ларёк табачный откроем, – шутили те. – Все полки забиты.

Но смирение разрушало Ольгу – она чувствовала, что опускается. Скоро станет как эти её соседки – посмотришь на их почти насекомое существование и реально с ума начинаешь сходить… Вспомнились соседки прежних лежаний.

Те с раннего утра начинали чистить перья, выбирать, в чём пойдут на завтрак, а в чём примут на обходе Вениамина Марковича. Красились, перекрашивались. Сколько было жизни…

Помнится, Ольгу они бесили, а теперь хотела, умоляла какие-то силы, чтоб случилось чудо и вернулась та атмосфера.

Чуда не происходило: в палате, как ядовитый туман, висела зеленющая тоска. Наряды, косметички, плойки были заперты у медсестёр; женщины чахли.

Спасаясь, Ольга погуглила ближайший салон красоты и во время прогулки, когда дежурила не очень злая смена, отправилась делать маникюр. Если опоздает, эти вряд ли набросятся.

Вошла в салон – переоборудованную квартирку на первом этаже пятиэтажки – смело, гордо, всячески стараясь вернуть то ощущение, какое было до больницы: ощущение, что она подарок этому миру, она – победительница. И то, что оказалась в нынешнем положении – чуть ли не заключённой, у которой отобрали почти все вещи, заставили жить по унижающим её регламентам, – случайность. Скоро эта случайность будет исправлена.

– Добрый день! – сказала громко и широко улыбнулась, распахнула глаза.

И так застыла, окаменела с этой улыбкой, которая стала постепенно оползать к подбородку: перед ней стояла Алина. Та самая Алина Борисовна.

На лице надзирательницы мелькнуло замешательство, но быстро сменилось выражением приветливости и чего-то такого, что бывает у официанток, горничных, консультанток в бутиках.