Неожиданно Сергею пришла в голову интересная мысль, и привыкший особенно не противиться любым своим желаниям он тут же взялся претворять её в жизнь.

– Послушай, Стас, как хорошо, что тебя встретил, мне как раз нужна помощь.

Стасик, весьма слабо представлявший, чем таким он может быть полезен в принципе, а Сергею в частности, тем не менее, как мог, изобразил лицом готовность всячески услужить товарищу: дар речи к нему пока ещё не вернулся.

– У меня тут что-то вроде деловой встречи с одним знакомым, и будет ещё компания из трёх-четырёх девушек для, так сказать, общего антуража, и было бы неплохо тебе их малость поразвлечь, когда нам, может быть, понадобится минут на двадцать-тридцать отойти, чтобы поговорить без свидетелей. Дам бросать, сам понимаешь, не чудо как прилично: а тут ты их как раз и развлечёшь.

Накачавшийся доброй половины таблицы Менделеева, определённый в Дон Жуаны Стас попытался сообразно приятной оказии принять мужественную позу, но, несколько переборщив с выставлением далеко вперёд подобия мужской груди, поскользнулся и стал падать на спину, так что лишь вмешательство расторопных охранников клуба спасло его от перспективы разбить затылок о малопритязательный в подобном случае керамогранит. Поблагодарив мычанием спасителей, он жестами весьма доходчиво попросил небольшую паузу, дабы посетить предварительно уборную, где предусмотрительно облегчился всеми доступными способами. Затерев рвотное пятно на рубашке намоченной салфеткой, он поспешно вернулся к страждущему помощи другу и, представ на этот раз во всей красе, коротко резюмировал: «Я готов». В последнем трудно было усомниться, принимая во внимание не застегнутую молнию на брюках, лишь частично заправленную рубашку и цветастые трусы, то тут, то там грозившие начать превалировать над остальным туалетом. Любой другой был бы на его месте отвратителен, но Стасик был кладезем какого-то светлого природного обаяния, легко компенсировавшего все его не такие уж и многочисленные недостатки. Искренность в сочетании с непосредственностью – более чем редкие в пределах МКАД качества, удачно дополняли его образ, превращая жадного до удовольствий развратного бездельника в милого бестолкового простака, который в отсутствие необходимости хоть сколько-нибудь работать лениво плыл по течению, принимая сообразную с излучинами реки форму. Если бы однажды избранная московская тусовка неожиданно забросила наркотики, сменив пафосные клубы на бассейн и спортзал, он в числе первых стал бы с привычным усердием осваивать баттерфляй и тягать железо, ведомый лишь увлечением большинства. По мнению лично Сергея, его призванием и должен был стать профессиональный спорт, которому слишком образованный отец считал недостойным посвящать не то что жизнь, но даже сколько-нибудь длительное время, а потому ещё в детстве поставил крест на футбольной карьере сына, отобрав у несчастного ребёнка мяч и в пять лет усадив за «Элементарный учебник физики», на деле оказавшийся каким-то пособием для аспирантов профильных вузов.

Нанятый для дошкольника гувернёр-преподаватель, трепетавший от одного взгляда требовательного работодателя, так за два года и не решился открыть ему истинное предназначение легкомысленной книжки, предпочтя сломать жизнь богатенькому сыночку, нежели лишить прибыльного места себя. Всячески поддерживая начинания родителя, он вдолбил обалдевшему пацану гомеровскую «Илиаду» так, что тот и спустя четверть века в состоянии крайней невменяемости лепетал: «Гнев, богиня, воспой Ахиллеса», удивляя своих менее образованных сверстников. В шесть лет он мог без посторонней помощи добраться при случае из точки А в точку Б в Лондоне или Риме, изъясняясь на английском или итальянском соответственно, а, переступив окрашенный для чего-то золотой краской порог одной из первых так называемых элитных школ, знал уже таблицу умножения. Сверстники, впрочем, не оценили изысканного сочетания презрительной молчаливости с бьющей через край эрудицией и на третий день хорошенько накостыляли юному гению, не забыв помочиться для пущей доходчивости в рюкзак, по иронии судьбы, загнав обеспеченного отпрыска в знакомую папе колею изгоя. Родитель в ответ на слезные мольбы чада о помощи, уже не стесняясь, как взрослого, хорошенько обматерил сына-тряпку, поставил тому на вид жалкую физическую форму и толстый зад, посоветовав разбираться с проблемами самому. Затем последовала рутинная лекция о счастливой безмерно судьбе, которая избавила его от голодного детства и нищей юности, подзатыльник в виде красочной иллюстрации окружающего благосостояния, и отец удалился в спальню жаловаться молодой жене на её убогие гены, превратившие сильное волевое ДНК в эдакую размазню. Мама, впрочем, к тому времени стала одинаково равнодушной как к мужу, так и к сыну, сосредоточившись на удовольствиях предательски уходящей молодости, а потому давно забросила всё, что не имело непосредственного отношения к развлечению страстно полюбившейся ей собственной персоны.

Размышляя над создавшейся не слишком приятной ситуацией, Стасик прикинул, сколько времени займёт превращение изрядно полноватого, дряблого от вечного сидения за книгами тела в бойцовскую форму, нарисовал в воображении картину беспрестанных унижений на протяжении следующих пары лет и, сделав вполне соответствующие трудности задачи выводы, захватил на следующий день в школу небольшую кочергу для камина в гостиной. К постигшим его неудачам, таким образом, прибавилась репутация буйного агрессивного ребёнка, не способного контролировать приступы жестокости, так что насилу оставили в школе благодаря родительским связям, зато уж отец, видя, что устные, как говорится, формы воздействия не производят должного эффекта, решил забросить гуманистическую европейскую модель воспитания в пользу хорошо знакомого с детства солдатского ремня, которым и отходил чресла нарушителя школьного спокойствия.

Образование Стасика таким образом завершилось окончательно, и тот превратился в запуганного стеснительного ребёнка, боявшегося сказать лишнее слово и привыкшего в жизни обходиться ничтожно малым. Даже бунт созревающей юношеской плоти, жаждавшей выхода, он оформил лишь в виде начертанного от руки контура тела женщины, сопровождавшегося коротким призывом: «Хочу е_аться, вот!» Эту прокламацию, что характерно, написанную с правильной пунктуацией, Стасик носил в трусах до самого выпускного, столь нехитрым образом удовлетворяя эстетические потребности своего взрослеющего эго, оставаясь для одноклассников извечным предметом насмешек и грубых шуток, а для учителей сделавшись лишь способом дополнительного заработка посредством репетиторства, так что презрение окружающих со временем стало для него привычным антуражем.

Один лишь физик увидел в нём проблески способностей, когда в шестом классе случайно застал известного тугодума за разбиранием оставленных на доске записей, и выяснил, что юный Эйнштейн в период полового созревания почитывает не одни лишь порножурналы, но и тут отцовская мудрость помешала развиться, быть может, изрядному таланту.

В результате на него махнули рукой уже абсолютно все, и выросший практически в одиночестве, он был безмерно счастлив, когда по окончании престижного вуза его приняли в компанию местной золотой молодёжи, хотя бы и в качестве лишь без меры забавного шута. Привыкший к оскорблениям, он со временем перестал находить в них что-либо неприятное, утешая себя мыслью, что хотя бы чисто физически ему это ничем не грозит. Фактор немаловажный для того, кто ещё ребёнком прочувствовал на собственной шкуре силу родительской ласки, выраженную в бьющей с оттягом стальной пряжке ремня, навсегда зародившей в нём бессознательный, панический страх перед болью. Оставалось лишь догадываться, какая бездна достоинств могла бы развиться из характера, не обозлившегося на весь мир за двадцать лет непрекращающихся издевательств и унижений, которые другого вполне могли бы превратить в кровожадного садиста или маньяка. Неизменные отзывчивость и готовность помочь снискали ему славу совершеннейшего простачка, но как были бы удивлены нацепившие на него этот ярлык оригиналы, узнай они, как безошибочно определял он все их слабые струны, комплексы и страхи. С таким багажом можно было попробовать сделаться дирижёром этого разрозненного оркестра самовлюблённых душ, но Стасику претила роль закулисного манипулятора: лишённый с детства любви, он лишь в ней видел достойный венец собственных усилий, оставаясь равнодушным к производным тщеславия. Его душа отказывалась принять очевидность простой жизненной истины – дорога к светлому чувству лежит через море в лучшем случае коварства, а в худшем – и вовсе самого обычного дерьма.