– Сержант, арестуйте рекрута Форальберга. Заприте его в камере и лишите пищи. И принесите мне его личные вещи из казармы. Позднее мы продолжим. Остальным разойтись.

Конвой провёл Конмаэла узкими проходами через половину крепости, иногда он задевал плечом шершавый камень кладки. Путь постепенно спускался, пока они не подошли к запертой железной двери, подле которой сидел охранник. От неподвижной жизни он раздался вширь и, казалось, занимал собой чуть ли не весь проход. Лицо, почти до глаз заросшее чёрной щетиной, было непроницаемо и более всего напоминало каменный валун – от него не исходило ровным счётом ничего. При виде конвоя охранник поднялся, и ему пришлось пригнуть голову, чтобы она не касалась сводчатого каменного потолка.

– Что, ещё один недовольный жизнью? – голос из головы-валуна раздался гулкий и небрежный.

– Отпирай дверь, Фока. Распоряжение командующего. Теперь господин Форальберг твой гость, держи на верхнем уровне. Кормить не велено.

Охранник расплылся в масляной улыбке:

– Проходите, сударь, милости просим. – Он отпер замок и грубо хлопнул Конмаэла по плечу.

За железной дверью был ещё один коридор, он казался шире, и оттуда повеяло запахом подземелья.

Тюремные камеры на Горе Мертвецов располагались под основной крепостью, врубленные в тело холма. Безвыходное заточение – со всех сторон они были окружены породой, и единственным путём служил узкий проход, который сторожил Фока. Вероятность побега сводилась к нулю: сбежать отсюда можно было лишь с помощью волшебства.

Они прошли совсем недалеко, и охранник толкнул Конмаэла в одну из первых камер. Решётчатая дверь захлопнулась, Фока ушёл.

Заключённый осмотрелся. Удивительно, но сюда даже провели электричество – небольшие лампы висели вдоль стены. Редкие и тусклые, они всё-таки разгоняли мрак. Вентиляционные шахты давали приток воздуха. Камеры располагались лишь по одной стороне коридора – пленники не видели друг друга. Стены были кое-как заштукатурены, но в некоторых местах просвечивал камень. В камере стояли железная кровать, стол, пустой умывальник и ведро. На кровати лежало свёрнутое шерстяное одеяло. От пола пахло сырой землёй, иногда доносился запах нечистот, но обстановка была лучше, чем он представлял.

Сколько Конмаэл ни вслушивался, он не мог различить никаких звуков. Пусть заключённые не разговаривают, но ведь должно быть слышно хоть что-то. Однако мрачная тишина окутала всё вокруг, она гнётом надавила на уши и забралась глубже, начав свербеть где-то внутри черепа.

Конмаэл сел на кровать – та отозвалась надрывным скрипом – и уронил голову на руки.

Что дальше? Очевидно, он сглупил, но иначе поступить не мог. У него не осталось сил искать примирения с самим собой – все мысли и доводы стали вдруг водянистыми и незначительными.

Сам того не заметив, Конмаэл лёг лицом к стене и быстро уснул глубоким тёмным сном, какой погружает измученные метаниями души в абсолютную пустоту и безвременье.

Проснувшись, он не сразу понял, где находится. Он замёрз и проголодался, но всё, что у него было на обед, это липкий комок переживаний. Глаза привыкли к полумраку. Ничего не изменилось – вокруг по-прежнему царило безмолвие. Время тянулось медленно, и вскоре Конмаэлу стало казаться, что его отделили от всего человечества, запрятали подальше, под землю, будто похоронили и развеяли всякую память о нём. Он был здесь совсем один, наедине со своими мыслями, в тишине и полумраке тюрьмы, и целого мира словно не существовало никогда. Может быть, ему это снится? Или его всё-таки расстреляли вместе с заключённым и на самом деле похоронили, и беспокойный дух его никак не найдёт силы это принять? Уже второй раз за последние дни Конмаэла посетила мысль, что он умер. Это приносило извращённое облегчение, ведь с мёртвого больше нет спроса.

Трудно сказать, сколько прошло времени. Несколько часов? Или уже дней? Один раз зашёл Фока и принёс воды. Поставив на пол мятую металлическую миску, при этом расплескав половину, он удалился, мыча себе под нос какую-то песню.

Вода отдавала тиной, словно застоялась в кадке многим дольше положенного.

Конмаэл утомился думать и сидеть, уставившись в одну точку. Спать тоже не хотелось. Вдруг ему показалось, что откуда-то донёсся стук или щелчок. От входа или дальше?

– Эй! – крикнул он в пустоту. – Есть здесь хоть кто-нибудь?

Эхо разнесло было его голос вперёд, но скоро упёрлось в какое-то препятствие: коридор оказался довольно коротким. Никто не отозвался. Очевидно, других заключённых держат не здесь, и, вероятнее всего, дальше есть ещё одна дверь, ведущая к другим камерам. «Держи на верхнем уровне», – сказал конвоир тюремщику. Значит, есть и нижние.

– Чего горло дерёшь, почём зря? Я тут есть.

Вслушиваясь в эхо, Конмаэл не заметил, как отворилась передняя дверь. Крупный торс, круглое лицо, светлые кудри – он сразу распознал своего недавнего знакомца из библиотеки.

– Ох, это ты, рекрут? – Тот подошёл к решётке камеры и облокотился на прутья. – Что за напасть тебя сюда поместила? Эка небылица, прилежный рекрут и тут, ишь! Как так?

Громогласный великан устроился напротив, как будто для дружеской беседы. От него сильно пахло молоком, свежим, парным, и это тревожило пустой желудок Конмаэла.

– Должно быть, не такой прилежный. Раз не знаешь, за что я здесь, значит, пришёл не ко мне. Где все остальные?

Лицо солдата вытянулось от удивления. Он часто заморгал. Слова доходили до него медленно.

– Я Кит Мэри. – Великан широко улыбнулся и протянул руку через прутья, игнорируя вопрос. Заключённый пожал тёплую ладонь Кита, глядя на него с сомнением.

– Конмаэл Форальберг.

– Вот и отлично. Меня ждут дела, загляну к тебе на обратном пути.

Он удалился широким шагом в дальнюю часть коридора, оттуда послышался лязг отпираемой двери, потом она закрылась, и всё снова стихло.

Его не было меньше получаса, хотя Конмаэл не был уверен, что посчитал правильно. Когда великан вновь вырос у решётки камеры, в его руках была потрёпанная грязная книга.

– Вот и я, быстренько управился, – с довольным смешком сказал солдат.

– Что ты делаешь здесь?

– Да беседую всякое. Помогаю, чем могу. Все эти пленники, они ведь крепко несчастные. День за днём всё взаперти, да и знают, что недолго им осталось, – это же жуть, так жить. Вот я и захаживаю к ним. Где словом подбодрю, где мелочью какой – то книжку, то свечку, то кусок хлеба. Не положено, так я ж тихонечко – жаль окаянных. Ой, у меня один тут недавно просил котёнка, представляешь? Я такого, конечно, не могу достать, да и боязно. Зачем ему котёнок-то, в его положении? Съест он этого котёнка, да и конец зверюге. Ну зачем так поступать?

Кит Мэри замолчал и выжидающе уставился на Конмаэла. Тот смотрел на него, как на умалишённого.

– Зачем им тебя слушать? Ты солдат вражеской армии, им уготован расстрел. С какой стати им иметь с тобой беседу и тем более просить о чём-то?

– Э, не! – Великан важно задрал нос и погрозил Конмаэлу пальцем. – Паршивое грядущее внутри поселяется, так рот и открывается. Конечно, кто бранится, кто свободы просит, плюются даже, бывает. Тю, тоже мне, верблюжий протест! Я раз видел верблюда на ярмарке – сущее отродье! А вот многие хотят дожить по-человечьи, последние же деньки… Да присматриваю, может, кому лекарь нужен. Гниленькое место здесь. Так-то.

Конмаэл не спешил отвечать, с недоверием глядя на солдата. На миг он подумал, что та вода со вкусом тины затуманила ему разум. Всё, что говорил Кит Мэри, отстояло на долгие расстояния от толстокожей морали Горы Мертвецов.

– Понятно, – протянул он, не придумав другого ответа.

– А ты всё же за какие грехи? Это верхний уровень, стало быть, временно, для порядка.

Конмаэл отошёл вглубь камеры, чтобы избавить себя от молочного запаха, и прислонился плечом к стене.

– Отказался стрелять.

– Да ну?! – Глаза Кита округлились. – Вот ты даёшь! Нет, ты не первый, конечно, но это ж наша работа. Надо выполнять. Ай-яй, ну как так?! – Великан сокрушённо покачал головой. Внутри Конмаэла поднялось раздражение.