Моя бригада занимается пленными. Конвой, обход – мы встречаем их с дороги и провожаем в последний путь, до самого погребения. Некоторых хороним в лесу, большинство же забирает огонь. На полях за крепостью, в нелепого вида ангаре, стоит несколько печей. Это от них идёт тот самый дым, что я видел с тракта по дороге сюда. Этим занимаются Игнот и Томаш, они молчаливы, монолитны, и их психика кажется непрошибаемой. Ворчливый дед на старой телеге, который мне встречался раньше, Арон, заведует перевозкой. Я не знаю более мерзкого существа, чем он: его рот способен извергать только самые гнилостные слова, и порой мне кажется, что он давно лишился рассудка.

Есть и прочие бригады. Одни занимаются снабжением, другие подготовкой рекрутов. Офицеров на Горе Мертвецов ничтожно мало.

Внешний круг крепости, куда попадаешь сразу после ворот, состоит из приходящих гражданских. Люди из ближайших деревень и городков приторговывают тем, что способны предложить: едой, картами, выпивкой, табаком, собственным телом. Солдат пускают туда нечасто, но своё жалованье они там тратят подчистую.

Вот я и познакомился с Горой. Она живёт, и всем обеспечивает себя – без сомнений и угрызений – огромный монстр, свивший гнездо на вершине холма. Думаю, это моя конечная остановка. Это место требует темноты и равнодушия, и я чувствую, что готов и к тому, и к другому. Принесение ли это себя в жертву, исполнение ли чьей-то чёрной воли – я просто буду делать то, что от меня требуется, не больше и не меньше. Я не знаю, что ещё может предложить мне эта жизнь и каковы последствия усопшей морали. Усопшей ли, или раздроблённой под прессом войны? Я смутно чувствую, как щепы былых принципов скребутся внутри меня – острые, медлительные, смертельно уставшие от своей ненужности.

Конмаэл Форальберг всё больше свыкался со своими обязанностями на Горе Мертвецов. Непривычное становилось обыденным. Части его личности, изобилующие углами, которыми он постоянно ударялся о неподходящую реальность, стачивались и уходили, не мешая жить. Он приспосабливался, наполнялся равнодушием, привыкал отдавать приказы другим людям и своему разуму. Всё, что ему претило, отметалось, он приучил неугодные мысли уходить и не возвращаться, хоть краем рассудка и сознавал, что утрачивает нечто важное. Работать с условиями задачи, не погружаясь в размышления, – вот что было теперь основой его существования и спустя какое-то время стало вполне его устраивать.

На нижнем уровне тюрьмы было прохладно, но светло – множество ламп разгоняло сумрак. Улучшенная вентиляция, застланные полы и защищённые изоляцией стены – всё это было сделано в начале войны, чтобы заключённые не умирали раньше положенного срока. Но сырость всё равно проникала сюда осенью и зимой, и некоторые не доживали до расстрела. Было шумно от голосов. В воздухе, пополам с отвратными запахами, висело напряжение, такое плотное, что с каждым шагом всё сильнее чувствовалось сопротивление. Конмаэл впервые оказался в этом месте. С ним был рядовой Софрон, пожилой, спокойный и рассудительный человек, хромой, со шрамом от левого уха до подбородка.

Сейчас их задача была проста – выбрать одного пленного для новых рекрутов.

Люди в клетках сидели либо тихо, либо притворно тихо. Одни больными глазами внимательно следили за пришедшими, другие намеренно отворачивались, третьи выглядели отрешёнными. Конмаэл чувствовал себя потерянным. Ему казалось, что призраки умерших летают по коридору и трогают его своими бестелесными сущностями. Он ощущал, будто что-то постоянно касается его рук, спины, ушей и волос, и едва сдерживался, чтобы не начать отряхиваться. Офицер мерил шагами пространство вдоль решёток, заглядывал туда, силясь найти подсказку в карусели лиц, но никак не мог остановить свой выбор ни на одном из них. Пленники всё больше нервничали – кто-то плюнул ему под ноги, другой оскалился, третий был на грани истерики.

Видя замешательство Конмаэла, Софрон осторожно отвёл его к двери.

– Лейтенант Форальберг, ваше благородие, это нужно делать быстро и уверенно. Смотрите им в глаза – должно выбирать из тех, кто будто бы не в этом мире. Есть особое чувствование в отборе пленных для рекрутов. Пока что им по плечу безропотные жертвы.

Мягкий учительский голос Софрона делал задачу понятнее. Быстро, уверенно. Несколько мгновений он перебирал в памяти тех, кого видел в камерах, после собрался и твёрдым движением отворил одну из решёток. Он под руку вывел из камеры старика, беззубого, лохматого и худого. Тот вопросительно глядел по сторонам и улыбался, будто сумасшедший.

– Мне пора идти? Пора! Время идти, пришла пора! – бормотал он себе под нос, пытаясь ухватить Конмаэла за китель дрожащими грязными пальцами.

– Хороший выбор, сгодится.

Софрон снял с пояса флягу и поднёс к губам пленного. Тот, не спрашивая, сделал глоток, закашлялся, но потом выпил всё до капли.

Пожилой солдат ухмыльнулся, заметив вопросительный взгляд Конмаэла, и пояснил:

– Опиумная настойка.

Так вот оно что. Пленников опаивали, и оттого на расстрелах они были так спокойны. Ещё одна шестерёнка появилась в воображаемом чертеже Конмаэла – он скрупулёзно составлял механизм действия Горы Мертвецов. Без лишних вопросов – только чёткая схема, чтобы ясно представлять себе работу этой машины. И знать, как чинить её в случае поломки.

Конвойные заковали пленника в кандалы и повели вперёд. Участие Конмаэла на этом было закончено, но отбор пленных был лишь одной из деталей его новой жизни.

Снаружи уже наступила зима. Когда недели две назад мир наконец укутался в пушистый снег, он будто потеплел и успокоился, тревоги поздней осени ушли, поддавшись всеобщему анабиозу. Зима побелила поля, крепость, черепичные крыши городка, видневшегося вдалеке. Воздух очистился, грязь и лужи замёрзли, ожидались звенящие морозные дни. Природе нет никакого дела до трагедий человечества.

Конмаэл поднялся на стену крепости и, ёжась от холодного ветра, стал смотреть вдаль, на забелевший пейзаж. Только что он решил, кто из людей умрёт сегодня. Скоро он услышит звуки выстрелов. Для уставшего пленника это отчасти избавление, и какой толк пытаться рассудить, злая ли сила наградила его, Форальберга, правом подобного выбора или это просто ненавязчивая часть его рутины? Ему следовало бы подумать о том, как улучшить свой навык и безошибочно отбирать людей в зависимости от этапа обучения рекрутов. Вот от этого будет толк.

Конмаэлу нравилась его новая форма. Она лучше сидела, приятнее пахла, и погоны отвлекали внимание от того, что под этой формой скрывалось. На кителе появился первый знак отличия – медаль за меткую стрельбу: две скрещённые винтовки внутри лаврового венка. Молодому офицеру выделили отдельную комнату, похоже, в ней когда-то жили знатные господа – хозяева крепости или их гости. Еда получше, света побольше, встречные солдаты приветствовали его, и все называли его «господин лейтенант». Он отпустил короткую бороду и стал непохож на себя прежнего – старше, серьёзнее, безразличнее. Конмаэл заметил за собой изменения, которые не мог объяснить. Так, теперь, когда он умывался, вода затекала за ворот его рубашки, промачивая ткань и скатываясь на грудь. Всю жизнь он умывался аккуратно, но сейчас его руки будто сами по себе стали небрежны, и неуловимые движения делали его неряхой. До тех пор, пока ткань не высыхала, он ощущал прохладу на груди. Ещё он полюбил горький вкус. Всякий раз, когда в еде попадалась горчинка, он довольно щурился, прекрасно осознавая, что вкус ему неприятен. Больше его ничто не беспокоило.

Настал день расстрела одного из вражеских офицеров.

Казнь проводилась вне крепости, в редком леске у подножия холма. Утром Конмаэл и сержант Разин первыми пришли на место и ждали, когда подойдёт конвой и остальные солдаты бригады.

Зимний лес был тих и внушал умиротворение. Деревья скрадывали движения воздуха, лишь изредка самые старые из них поскрипывали от лёгкого ветра.