Дорога тянулась вдоль леса и была размытой. Телега то и дело застревала в глубоких колеях и Рябинин весь грязный и уставший, потому что каждые 10-15 минут ему приходилось высвобождать ее из липкого плена, вспоминал о благах цивилизации и скоростном транспорте.

«При нормальной дороге, я на своих жигулях преодолел бы это расстояние максимум за полтора часа. А теперь я вторые сутки в пути, и то только где-то на его середине. Хотя именно по вине все тех же жигулей и русской проселочной дороги я нахожусь здесь и сейчас. Так что дело видимо не в дорогах и не транспорте, а во мне… «Счастливом человеке». Интересно, куда это запропастилась моя Недоля. На телеге, наверное, сидит и потешается надо мной…»

Еремеев тоже постоянно спрыгивал с телеги в жидкую грязь, и тянул лошадь под уздцы. Хорошо было только коту, который лежал в телеге на мягкой подстилке, поджав под себя короткие лапки и прищуренными глазами взирал на происходящее с кошачьей ленью и безразличием. Иногда он тянулся и зевал, но большую часть пути мирно спал, похрапывая и посапывая, и эти звуки отдаленно напоминали мурлыканье.

Свернули на опушку леса и остановились у реки, чтобы смыть грязь и поесть.

– Еще верст двадцать, и твой Латуринск покажется, – жуя хлеб с тонким ломтиком сала, подбадривал Рябинина Иван. – Я как раз на ярмарку успею, может продам что, кивнул он в сторону нагруженной нехитрым товаром телеги. – Степке сапоги нужны, Варьке отрез на платье, а малым гостинцев обещал. Мопа…, – задумался на секунду Иван вспоминая название конфет. – Ма-па-н-се. Точно они у меня мапансе просили.

– Монпансье. – Поправил его Рябинин.

– Ага, его. – согласился тот.

Неожиданно с телеги спрыгнул кот и прижав уши подбежал к Рябинину. В эту же секунду Егор тоже ощутил холод и тревогу. Небо стало заволакивать черными тучами, поднялся ветер.

– Что за черт? – Выругался Иван. – Только что солнце светило.

– Иван, ты это иди к телеге и выезжай на дорогу, – схватив кота за шиворот, стал запихивать его себе за пазуху Рябинин.

– А, ты куда?! – округлились глаза Еремеева.

– А я, похоже, уже приехал, – смотрел куда-то в лес сквозь него Рябинин. – Быстрее! Быстрее! – Закидывал он в телегу корзину с припасами и выталкивал на дорогу ничего не понимающего Ивана.

– Но! Пошла, родимая! – потащил лошадь к дороге тот. – А ты, как же? – обернулся он в сторону где был Рябинин.

Но его уже скрыла темнота, напоминающая смерч. Воняло тиной, тленом, болотным газом.

Вытащив лошадь на дорогу, Иван еще раз оглянулся в сторону смерча, но там уже ничего не было, кроме густого рваного тумана. Еремеев постоял в нерешительности несколько минут, и вернулся на опушку, где совсем недавно они сидели с Егором и обедали. Он позвал несколько раз того по имени, затем обошел поляну, сходил вдоль реки метров по двести в обе стороны, углубился метров на пятьдесят в лес, но никого не нашел.

– Что за чертовщина? – Смотрел в глаза лошади Иван. – Ты видала, когда-нибудь такое, чтобы люди среди белого дня пропадали? И что я теперь скажу, куда я дел гостя свого? Кто поверит в такое светопреставление? Еще в душегубы запишут. Мол Иван Еремеев, человека потерял в пути, в дороге. Надо бы кому следует рассказать.

– Но! Пошла! – вскочил он в телегу. – В город, в полицейский участок поехали, – приказал он ей, как таксисту и хлестнул кнутом.

С самого утра в понедельник, у полицейского участка Иван ждал городового. Но тот появился ближе к обеду. На его лице были явные следы вчерашнего застолья, разило густым перегаром и всем своим скорбным видом, он давал понять просителям, а их к обеду собралось больше дюжины, что ему не до них. Но Иван, и еще один худосочный мужичек в дранных лаптях были настойчивы и их приняли.

– Человек пропал! – заявил с порога Еремеев, между прочим тоже полицейский.

– Куда про-пал?.. Как про-пал?… – Медленно, важно с большой неохотой стал задавать вопросы городовой.

– Я не знаю куда и как он пропал. Если бы знал, я бы его сам нашел и к вам бездельникам не приходил, – погрозил толстой сарделькой своего пальца Еремеев.

– Кто по-след-ним ви-дел про-пав-шего? – выдавливал из себя каждое слово и растягивал его чуть ли не по слогам городовой.

– Я его видел последним, – раздражался Еремеев.

– При ка-ких об-сто-я-тель-ствах вы ви-дели по-тер-пе-вше-го в по-след-ний раз? – поднял мутные страдальческие глаза полицейский.

– При за-га-до-чных! – тоже по слогам произнес Еремеев.

– Ког-да про-пал про-пав-ший? – не моргая уставился тот на Ивана.

– В субботу днем. Среди белого дня! Взял и пропал! Испарился! Фух!.. И все! – развел руками Еремеев.

– Где сие об-сто-ятель-ство име-ло место быть? – закрыл глаза городовой.

– В лесу на опушке в верстах двадцати от Латуринска, – заявил Еремеев.

– Очень хорошо! – просиял городовой. – Это не мой участок. Это не ко мне. Вам в другой участок надо бы обратиться, – встал из-за стола и взяв под руку не успевшего ничего сообразить Ивана, повел его к двери. – Вот и славненько! – открыл он дверь, ведущую в коридор.

Там на скамейке сидел «Худосочный», как окрестил его Еремеев.

– Ваше благородие! – подпрыгнул тот со скамейки.

– Опять ты? Как ты мне надоел! – стал высвобождать свою руку из-под локтя Еремеева городовой.

– Ваше благородие, смилуйтесь, Христом Богом, прошу, – плюхнулся он на худые острые колени, торчавшие из рванных штанов. – Лошадка, это все что у меня было. Это кормилица моя. Чем мне теперь детушек кормить? Ведь помрут с голоду, – плакал «Худосочный» и подползал на коленях ближе в полицейскому.

– Уйди с глаз моих! Ничего я здесь поделать не могу. Нет ни у тебя, ни у меня доказательств, что лошадь твоя. Его слово – против твоего, это не доказательство! Так что проваливай! – брезгливо оттолкнул тот «Худосочного», и крикнул в конец коридора:

– Михалыч, чаю! Нет, лучше квасу! Нет, рассолу! Поди суды, лучше в лавку сбегай! – развернулся он, и вошел в кабинет, закрыв за собой дверь.

«Худосочный» поднялся с кален и качаясь пошагал к выходу. За ним шел и Еремеев.

– Что там у тебя с лошадью приключилось? – спросил мужика Иван.

– Да, цыгане проклятые увели, – шмыгнул носом тот.

– А ты точно в этом уверен? – затянул потуже ремень на штанах Еремеев.

– Точнее некуда! Я сам видал мою Ласточку в ихнем таборе, покуда вчера они не снялись и не подались в соседнюю деревню, – вытер рукавом нос «Худосочный».

– А улики, у тебя есть? – со знанием дела стал производить допрос Иван.

– Какие таки улики? – не понял мужик.

– А это такие штуки, которые доказывают вину вора, али душегуба, – пояснил Еремеев, вспоминая расследование Рябинина.

– Нету… – тяжело вздохнул «Худосочный».

– А лошадь твоя дорогу домой хорошо знает? – подмигнул Иван мужику.

– А то как же, ведь она у меня почитай, уже лет восемь живет, я ее еще жеребёнком выходил, – оживился «Худосочный». Его радовало, то что хотя бы этот совсем не знакомый ему человек проявляет к нему интерес и участие.

– Поехали в табор! Ты знаешь где он нынче стоит? – решил выручить «Худосочного» Еремеев.

– Да тут не далече, верст двадцать, – обрадовался тот, и даже улыбнулся щербатым ртом.

– Ого, недалече?! – присвистнул Еремеев.

Мужик приуныл, и улыбка тот час сошла с его обветренного загорелого лица.

– Ладно, поехали! Попробую помочь твоему горю, – уселся в телегу Иван и кивком пригласил «Худосочного» сделать тоже.

– Мне мою Ласточку ХОРоший человек вернул, а я попробую тебе твою вернуть, – стегнул он лошадь по крупу. – Но! Родимая, пошла!

Глава 13

«Становой пристав»

Антонов следовал совету извозчика, шел прямо, никуда не сворачивая. В голове была каша, не то от усталости, не то от разных дум. Мысли путались. Он то думал о пропавших девушках, то о своих пациентах, а то вообще вспоминал своих друзей: Тихомирова, Рябинина, Кондратьева. Потом плавно мысли переходили в воспоминания о Тоне, о Северском, переключались на представления о матери, о ее жизни и смерти. Дойдя до калинового куста, о котором говорил ему мужичок, Антонов остановился передохнуть. Достал из-за пазухи кусок хлеба, намазанный толстым слоем топленого масла и картошку в мундирах, завернутые в чистую тряпицу заботливой хозяйкой. Сел у куста предварительно подстелив свою куртку и принялся обедать.