Он умолк, сплел пальцы рук и в глубокой задумчивости оцепенел. Взгляд его был грозным и значительным: даже смотря куда-то вниз, его мысли были много выше его самого. И они возвеличивали его, скрываясь под незаметной и жалкой плотью.
Аврора молча выслушала сетования и откровения отца. Сколько она ни старалась проникнуть в глубину его слов, это у нее не выходило. Дела государства важны, беспокойства других людей существенны, но что может быть значимей собственных невзгод, или собственных радостей? Деметрий наверняка ждет ее, теребя, как всегда, свои роскошные локоны, за которыми он ухаживает, подобно женщинам. Впрочем, он столько ждал – подождет еще лишний десяток минут: это пойдет ему только на пользу, а она сама будет от того лишь более желанной. Но отец что-то говорил о хлебе, да разве могут наступить для них дни, когда будет не хватать на хлеб? Едва ли. Аврора посмотрела на измученного отца.
– Знаешь, отец: в сенате хватает отъявленных негодяев и мерзавцев, которым самое место в глубинах подземелья, где они б осознали ценность человеческой жизни, ужаснувшись от того страха, что живет в их душе, не показываясь до поры. Но есть в нем и люди, что одной только своей самоотверженностью стоят выше всяких похвал, что своей нравственностью заслуживают памяти в потомках, и их имена будут греметь веками. Одного такого сенатора я точно знаю!
Аврора рассмеялась своим звонким смехом и обняла отца, возложа свою голову на его крепкие плечи. Она не увидела улыбку, что тронула краешки его губ в печальной торжественности, не видела заблестевших глаз, в которых какая-то боль сорвала с них едва различимую каплю, соскользнувшую на ткань тоги.
– Что ж, я побежала, отец. Не расстраивайся: все у тебя выйдет наилучшим образом, – она отпрянула от него, и, получив разрешение идти, выскользнула из помещения.
Когда дверь закрылась за ней, протяжно взвизгнув, и ее шаги стали все глуше и глуше, в отдалении напоминая чем-то ропот морских волн, Валерий тихо и уныло произнес, обращаясь к самому себе:
– Ничего не остается, кроме как еще раз повторить сакраментальное: сенат – чудовище, хотя сенаторы – люди достойные.
Валерий посмотрел на горы книг, заваливших его покои, на трогательное полотно, где какой-то сенатор времен республики смиренно простерся ниц перед народом, выказывая ему уважение и давая клятву вечно служить ему одному. Потом бросил взгляд на свои здоровые руки, на тогу, разрисованную блистающим пурпуром, что давала любому узнать его сенаторское достоинство, и совсем уж неслышно добавил:
– Но чудовища не рождаются на свет из ничего, значит, и они сами – тоже чудовища, внося по крупицам, кто больше, кто меньше, свои чудовищные частички души, не в силах насытить ненасытное брюхо деяниями зла. Люди достойные. Достойные той кары, что их ждет…
Аврора выпорхнула из дома, подобно чуду, подобно ожившей зимой бабочке, что казалось невероятным, но мало отличалось от правды: складки ее одежды, как зеленые крылышки воздушных существ, реяли в воздухе, подбрасываемые туда озорными ветрами. Ее полет был грациозен и непредсказуем: если она и меняла направление своего движения, то делала это так легко и так естественно, что, усомнившись в ее человеческой природе, можно было запросто поверить в ее родство с лесными феями или дриадами.
Она была великолепна. Повсюду, где бы ни пробегала ее легкая ножка, ее провожали восхищенные взгляды мужчин. Сама Венера, верилось, вдохнула в нее свой божественный дух, дав ей пылающие алым пламенем страсти юные щеки, женственные и манящие губы, выразительные и пронзительные глаза, наделенные властью править миром, с их небесным оттенком и глубокими переливами, так что иногда казалось, будто они изменили не только свое выражение, но и свой цвет. Ее нежный подбородок был идеально правильной формы, плавными линиями ничем не уступая солнечному ореолу. Лоб, не высокий и не низкий, не был покрыт ни одним свидетельством страстей и выраженных эмоций: он был гладок, как морская поверхность в полной тиши, когда ни одна ее черточка не шелохнется, не дрогнет от усмирившейся стихии. Волосы же ее, стройными рядами ниспадавшие на кайму туники, в сумерках вечера отливали пылающей зарей. Они и походили на танцующие языки пламени, по воле ветров изгибаясь в соблазнительном танце, бросаясь в стороны, подобно разъяренному льву, царственно и бесстрашно. Воплощение самой красоты, Аврора порхала в лучах заходящего светила.
День подходил к концу, и отмерив свой бег положенными шагами, намеревался уйти на заслуженный отдых и отдать бразды правления быстро надвигающейся ночи. Дева совсем не торопилась, хотя назначенный час свидания давно миновал, но разве истинно любящий может не дождаться своей возлюбленной, хотя бы и пришлось прождать несколько лишних часов?
«А красота, – рассуждала Аврора сама с собой, – на то и создана, чтобы никуда не торопиться. В суету легко впасть, а вот выбраться потом из нее… Красота, как хрупкий цветок: если нести ее слишком быстро – она растреплется, и легкие тонкие лепесточки мигом унесет буйный ветер».
Вскоре, когда лучи заходящего солнца стали из ярко-алых бледными с розовым оттенком, Аврора достигла цели своей прогулки – базилики, у входа в которую была условлена встреча. Базилика8 по форме своей напоминала удлиненный прямоугольник. Массивный цилиндрический свод опирался на боковые стены, так что свет вовнутрь проникал только с торцевых сторон. Из-за того все внутреннее пространство, разделенное колоннадами на протяженные нефы, было укрыто туманной непрозрачной дымкой. И разглядеть там кого-то в этой вечерний час было сложно, хотя когда Аврора подошла ко входу, и блеклые лучи светили прямо из-за ее спины, то она поняла – базилика безлюдна: ни единый шорох не был слышен, ни единого мелькания теней нельзя было заметить.
Девушка слегка удивилась, но не растерялась и прошла под длинные тени мраморных колонн, и ее шаги гулко отозвались далеким эхом. Тогда-то она и заметила чью-то фигуру возле одной из боковых колонн: она пришла в движение и приближалась к ней. Какой-то внутренний голод начал взывать к ней изнутри. Аврора почувствовала, как сердце заныло – какие-то мелкие когти начали царапать его, и оно кровоточило. Тень подплывала все ближе и ближе, пока, наконец, девушка не разглядела знакомое лицо Деметрия.
Деметрий был обижен и разочарован, хотя на лице его сияла блистательная улыбка. Как это Аврора поняла – она не могла бы объяснить. Такого с ней раньше не случалось. Вот он подходит, улыбаясь, и радуется встрече. Еще бы: ее появление могло осчастливить любого. Но что же тогда не так? Почему же она, как прежде, не упивается этим и не радуется в ответ?
Мужчина торжественно приветствовал, склонившись перед ней со всем изяществом и любовью, которую мог продемонстрировать. Его бархатные глаза напоминали россыпь зеленых звезд в темную ночь: так засияли они при виде девушки. Обворожительный красавец, под стать юной богине любви, он был преисполнен уверенности в своей неотразимости. Как и Аврора, он в свое время завоевал и разбил немало сердец: он упивался своим превосходством над всеми остальными, и был баловнем судьбы. И всякая дева, что вначале убегала от него, рано или поздно возвращалась и кидалась ему на шею – он знал секрет любви, но хранил его в тайне даже от своих друзей, которые время от времени хотели его выведать. Он умел им пользоваться, но неудовлетворенность, в конце концов, каждый раз настигала его, и в беспрестанном поиске чего-то неосознанного он с головой бросался в свою новую страсть, забывая все свои предыдущие похождения.
Аврору он встретил ранней осенью, когда все готовилось отойти на покой. Все, кроме людей. С ней все было иначе, не так, как с другими, и часто он сам путался и не понимал: кто он на самом деле – охотник или жертва? Он преклонялся перед ее красотой и готов был подчиниться малейшему ее желанию. Невыносимая страсть съедала его, и нередко после их расставания он ощущал себя выжатым, как лимон. Словно весь его сок, вся его любовь перетекала куда-то, а ему оставалось только одно внутреннее опустошение. Он познал Аврору не так давно, и после того дня они виделись еще некоторое время, после чего возлюбленная предложила «отдохнуть некоторое время друг от друга», заверяя его в самых искренних к нему чувствах. Что это значило – он не мог понять, и чувствовал себя не победителем, а побежденным. А он любил ее до изнеможения: этот прелестный образ, что раз за разом радовал его глаз, вскружил ему голову; этот румянец, походящий на лепестки красной розы, синева глаз, аромат ее дыхания, что так походил на запах фиалки, пробившейся к свету и жизни у горного ручья; эти отточенные линии нежных белых рук, гибких и стройных, как береза, стан, музыка ее слов; все в ней находило отклик в нем, все в ней восхищало его.
