Но Малфой смеется. Потому что все это… слишком. Просто слишком. И Забини смеется вместе с ним. Так они и сидят: два хохочущих до колик слизеринца. Сегодня закончилась Война.

====== Продолжая дышать ======

Комментарий к Продолжая дышать Итак, решающая глава, которая можно сказать делит весь фанфик на “До” и “После”. Много говорить не буду, писалась она быстро и не пестрит изысками, возможно даже сырая и короткая, но она нужна мне здесь и сейчас, потому что мы должны идти дальше. Мы все должны продолжить дышать.

Писалась снова под невероятную песню Ingrid Michaelson – Keep Breathing. Серьезно, если вы не послушаете, то много тут потеряете...

И, вопрос к читателем, как вам “новый” персонаж, а? Кто-то тут думал, что Нотт будет играть важную роль в истории? А ведь это задумывалось ещё с первых глав...

https://pp.userapi.com/c624617/v624617253/3d9d4/cq7io9i-UC8.jpg

Тео сидел у окна и смотрел на сонную картинку загорающегося утреннего Лондона. Он аккуратно зажег огонь на конце палочки и медленно закурил, впервые в жизни. «Магловские…» он поморщился, дым был с привкусом какой-то дешевой жженой бумаги и такого же дешевого отчаяния… Серые никотиновые клубки поднимались к потолку и там застревали так и не решаясь вылететь в окно. Нотт усмехнулся, это напоминало нити воспоминаний, медленно вьющиеся в омуте памяти. И прошлое этот дым возвращал так же легко.

— Эй, Теодор! Теодор, ты будешь гномом. Настоящим гномом, не этим глупым садовым! — Мари поправляет юбку и бежит вперед. Узкая дорожка уводит влево и упирается в приоткрытую дверь подвала. — Догоняй!

Мы сегодня убегаем от миссис Малфой, та очень любит наморщить нос и процедить: «Ну-ка, скажи что-нибудь! Дорогая, — не дожидаясь ответа, она оборачивается к гувернантке Тео. Та неловко пожимает плечами и краснеет. Ей стыдно за меня. — Мальчик умеет разговаривать? Мне кажется, его нужно показать целителю», — мать Малфоя, похожая на кривую палку, качает головой, и стул подо мной нагревается. Становится горячо-горячо, как будто я сижу на сковороде. Я знаю, он заколдован, как и зеркало в спальне, которое каждое утро сообщает мне небрежным тоном: «Сначала надень брюки, а затем рубашку». Кажется, внутри зеркала живет домовик и день за днем читает по бумажке: «Встань-умойся-причешись-надень-брюки-а-затем-рубашку-спустись-на-завтрак». Бумажка длинная, как кишка, свернута в свиток, и домовик с усердием вычеркивает пункт за пунктом. Вечером, когда я ложусь спать, он смахивает пот со лба и с удовольствием достает новый пергамент. Шорох этого пергамента я слышу по ночам и уже не пугаюсь. Совсем-совсем не пугаюсь, хотя понимаю, что завтра на бумажке этой может быть написано: «Причешись-надень-мантию-не-дыши». И мне придется задержать дыхание, потому что… ну бумажка же! Я должен ее слушаться.

Наверное, эльфу страшно в зеркале, ведь там же все наоборот. Все-все. Там год начинается в декабре, вилку берут в правую руку, а пишут левой. Я как-то попытался взять перо в левую руку, но учитель сказал, что это неправильно.

— А почему? — хотелось, чтобы мой стул оказался под землей. Желательно вместе со мной.

— Потому что все пишут правой рукой, мистер Нотт, — учитель наматывает кончик бороды на палец и смотрит на меня сквозь круглые очки. — Понимаешь, Теодор? Все пишут правой, и ты тоже должен.

— А почему все пишут правой? — кажется, ножки стула на полдюйма ушли в пол. Готовятся провалиться.

— Потому что так принято, — важно кивает он, уткнувшись в учебник.

Моя комната дрожит и почти плачет. Я-то думал, что можно отличаться от других, а оказалось, что нельзя. И теперь мне придется отсчитывать год с января, писать правой рукой и слушаться бумажку. Потому что так принято.

А я все равно бегу за Мари и вижу лишь острые коленки и пятна на ее ногах от зеленой травы. Я не люблю бегать, потому что болят легкие, а сердце достает из-за пазухи скакалку и начинает прыгать через нее. Облака, как рваные ошметки старой ваты, рассыпались по небу и важно шагают по нему строем. Перешагивают через верхушки деревьев, обходят солнце и собираются на самом краю, у горизонта. Я уверен, даже у неба есть край, а все разговоры о бесконечности — выдумки.

— Теодор, ну что ты! — Мари заливисто смеется и машет мне рукой. — Теодор, а там что? — она показывает на темную дыру у подножья замка.

— Т… там подземелья, ту… туда нельзя, — шепчу я и задыхаюсь. Я бегу, а огромные, окрашенные белой краской руки обматывают меня белой тканью, как пеленкой. Прижимают локти к телу, связывают ноги, и я ничего не вижу, но бегу. А меня обматывают. А я бегу, и мир вокруг скручивается, сминается, как листок, катится впереди, оставляя мне только серую пустоту.

Смех Мари, словно старая запись на пластинке, шипит и хрипит. Надо бегать побольше, надо гулять, а я только читаю книги и потом задыхаюсь…

— Теодор, а ты весь грязный.

Серая пустота оказывается плотной, на ней даже можно лежать. Пустота трясется, словно по ней бегут десятки великанов, потряхивают кулаками и машут вырванными из земли деревьями. Они аккуратно переступают через меня, и один тонким голосом добавляет:

— А еще ты меня не догнал, — Мари держит в руках его книгу, которую он дал ей почитать — это «Хоббит», его любимая. Ну вот что ты лежишь, а? — Мари садится рядом и трясет его за плечо. — Мы же не доиграли.

Скрученный мир, как снитч, летит мимо, ударяется о серую пустоту и возвращается обратно. Смятый листок вздыхает и неохотно расправляется, стыдливо показывая мне очертания деревьев, силуэт замка и вроде бы краешек неба.

— Теодор, не забывай, что ты тот самый гном, ты настоящий Торин! Ну вставай же, — Мари тянет меня за руку, в ее глазах обожание и немного обида…

Тропинка уводит в дыру у подножья замка, я выпутываюсь и бреду туда, хотя знаю, что в подземелье холодно и сыро.

— Здесь темно! — из дыры мне машет белая маленькая ручка девочки. — Как нам пройти? — чуть не плачет моя подруга.

Холод сочится из-под фундамента, лижет нам ноги, мы дрожим и бредем наощупь по ступенькам. Ступеньки покачиваются, стены скрипят, и подземелье вот-вот рухнет. По бокам, прямо в неровных камнях понатыканы двери, но на каждой огромный замок и нет ручки. Наверное, двери нарисованные, как и факелы на стенах. Дорожка полнится синеватым свечением, а потолок, наоборот, черный, как будто небо и земля поменялись местами. Но мы идем, держась за руки и я шепчу Мари, что это всего лишь Эребор, раньше здесь было процветающее королевство гномов, а теперь притаился на древних сокровищах страшный дракон… Она крепко сжимает мою руку и почему-то спрашивает.

— А когда ты вырастешь, ты ведь не бросишь меня?

— Не-а. Я потомок Дурина! Потомки Дурина своих не бросают — Мы с Мари держимся за руки и прижимаемся друг к другу, потому что закуток крошечный, а еще так теплее.

Мари шмыгает носом. Кажется, она хотела услышать что-то другое. И мне очень хочется порадовать Мари.

— Хочешь, я подарю тебе эту книгу?

Она кивает. Идти дальше не хочется. Дракона мы так и не нашли. Мы выходим на свет и Мари бледная, словно мел.

— Твой дом не любит, когда в его подземельях ходят люди, да? — шепчет она и оглядывается по сторонам.

Замок не может не любить. Он ведь неживой. Ерунду какую-то Мари говорит, мой учитель сказал бы, что она не такая, как все. Это очень плохо.

Забавно, как память подобна шкафу зельевара, в котором воспоминания лежат в коробочках, разлиты по флаконам или упакованы в полотняные мешочки. Если зельевар внимателен и педантичен, то воспоминания будут храниться бережно, в чистоте, во флаконах из темного стекла, промаркированных тщательнейшим образом. Всегда под рукой. А ежели мастер неаккуратен по жизни, то просыпавшиеся подробности, детали того или иного события, могут попасть в другой кулек или растеряться где-то на полках огромного шкафа. Тео всегда был педантичен, так что он аккуратно стряхнул пепел и сделал еще одну, последнюю и сухую затяжку, когда вдруг в комнате напротив раздалось сразу несколько звуков — громкий и гулкий падения какого-то тела, а потом звонкий и надрывный — разбивающегося стакана. Нотт одним четким движением скинул ноги с подоконника и, даже не покачнувшись на до этого балансирующем на грани стуле, встал на пол. Было пора… Он поежился.