— Без магии сюда забраться не так-то просто, знаешь ли….

Фред чувствует, что воздух внутри будто сдулся. Она пришла. Всё такая же угловатая и нескладная, всё те же узкие маггловские штаны обтягивают тонкие ноги. Она выглядит одновременно молодой и взрослой. Подползает к нему, на выдохе отцепляется от балки и так же мертвенно хватает его куртку, опускается на коленки рядом и смотрит прямо в глаза. А потом не удерживается и ногтем стучит по стеклу линз. Как в окно иногда стучатся – мол, выходи, Фред Уизли…

— Фредерик Уизли, вот уж никогда бы не подумала, что ты будешь носить очки. Ладно Джордж, но ты!

Фред теряется… Кажется, когда он начнет говорить – из его рта полетят мыльные пузыри или вовсе, голос будет как у маленького мальчишки, которые весело шелестят обертками в магазине. В таких мыслях рождается самое глупое, что можно ответить сейчас ей…

— А может я и есть Джордж. Пришел сюда, чтобы тебя передать, что Фред умер в муках ожидания и все что от него осталось – скелет, вечная память да магазин приколов...

Уже в конце фразы его голос теряется, Фред хочет ударить себя по лбу – ну и чего он несет… Но Мари не обижается. Она в общем-то никогда на него не обижалась, хотя и стоило, даже когда они придумали тот несусветный розыгрыш с золотыми рыбками или когда опоили ее Амортенцией. Мари, смеясь, толкнула его в плечо, и Фред тоже уверенно захохотал, шутливо выставляя вперед руки.

— Интересно, почему это ты так уверена, что я не Джордж? Столько ведь лет прошло! Ты не можешь точно знать, Мари Сарвон!

Мари повела плечом.

— А я и не знаю! Наугад говорю и все.

Фред смеется, в его смехе нотки узнавания и сам смех не такой как обычно – это скорее горький вариант той школьной усмешки, запылившейся на полке.

— А ведь тогда ты так же ответила… На первом курсе, когда я тебя позвал раскрасить Миссис Норрис.

— Ну уж нет, это я сама придумала ее покрасить! Фред… А почему ты позвал меня тогда, а? Позвал с вами? Я ведь уверена, что это был ты…. Жалкое зрелище, верно? 35-летняя женщину волнует то, почему на нее, не первокурсницу уже как лет 100, обратил внимание мальчик со старших курсов…

Он рассмеялся и пожал плечами, раскачиваясь на краю Лондона.

— Сам не знаю. Иногда наши лучшие решения лишены всякого смысла...

И вот уже они сидели, вспоминая былое.

Под грузом времени факты расплющивались и теряли форму, перемешиваясь со снами и химерами. То, что мы когда-то сказали и сделали, переплетается и путается, смешиваясь с тем, что мы собирались сделать или сказать.

— А помнишь, вы пытались бросить имя в кубок? У тебя была тогда такая роскошная борода! Не понимаю, почему это ты сейчас такую не носишь!

— А того попугая под Хогвартсом? Вот уж бррр, я тогда, конечно, тебе не говорил, но порядком испугался!

— Точно! Вы меня спаcли тогда… И где твоя феска??

— То спасение – ерунда, лучше вспомни как мы с Джорджем взорвали унитаз, а ты пыталась прикрыть нас от МакГонагалл?

— А тренировка, ты это помнишь? Я упала с метлы, а ты хотел меня удержать, и мы свалились вместе! Нам от Хуч тогда влетело!

— Зато мадам Помфри положила нас на соседние койки, и мы всю ночь рассказывали страшилки.

— Это ты специально меня пугал, чтобы потом провожать до спальни!

— Я — провожать тебя? Зазнайка! Ну, конечно, специально!

— Я так и знала, олух! Мне потом неделю Кенсингтонский вампир снился!

— А сама-то? Забыла, как чистила прутья метлы и случайно ударила меня древком прямо… Эй, чего отвернулась? Мари, ты нарочно!

— Извини, я на тебя разозлилась, ты тогда сказал, что девчонки не умеют играть в квиддич, и мы продули из-за меня!

— А ты помнишь Святочный бал?

Фред все это помнил, помнила и Мари и они смеялись, неудержимо и громко, смеялись неприлично, прогибаясь и прикрывая рот рукой. Фред помнил, как сильны и прекрасны, как счастливы и полны надежд они были уже почти двадцать лет назад. Какие острые были у них зубы, какие ясные глаза. Как много у них, семнадцатилетних, еще оставалось времени. Жизнь человеческая длинна. Огромна. Она не заканчивается ни в сорок, ни в пятьдесят, и, если повезет, есть крепкие шансы прожить до восьмидесяти пяти. Это мы, мы же сами за каким-то чертом все время делим ее на отрезки, на «до» и «после», на «еще не время» и «уже поздно» и переживаем конец всякого этапа так, будто репетируем собственную смерть. Мы пугаем себя сами, а после, визжа от страха, бежим друг к другу за утешением. И не боимся теперь, только собравшись вместе, без чужих; потому лишь, что двадцать лет назад условились друг другу не врать.

Мари обнимает его, обхватывая руками, через слои теплой и толстой одежды – как обнимаются поставленные рядом плюшевые игрушки. Пока она скользит кончиками пальцев по ткани, впитывая в себя почти стершийся рисунок-елочку, перед внутренним взором вспыхивают эпизоды прошлой жизни, заставляя стыдливо спросить.

— Почему ты тут? Почему ждал, Фред? Почему не бросил эту идею, когда я не пришла в первый год?

— Почему? Да пустяки потому что. Мы ведь друзья, мы… Двадцать лет – это очень много, это целая жизнь. Ты же знаешь сама. У нас не будет других друзей.

Он шутливо пнул ее в плечо кулаком. Мари же сложила ладошки и подняла на него свои крапчатые перепелиные глаза в морщинистой паутинке. Он щелкнул ее по носу.

— Знаешь, а ведь люди оправдывают ожидания, если в них верить.

- А.. ты помнишь… Помнишь, Фредди, ту мелодию, что ты сочинял, когда учился играть на гитаре? Я ведь дописала слова. Я наконец дописала слова, как обещала.

Она неуклюже приподнялась и запела, смотря на него в упор – она пела то, что не могла просто сказать. Пела то, что должно было все объяснить и извинить за все эти годы.

Фред смотрел на нее во все глаза. Это вечная удивительная загадка, как одна и та же женщина раз за разом сводит нас с ума...

Нашим детям всегда будут рассказывать

Романтические баллады о далёком прошлом.

Наш “виновный” век придёт и уйдёт,

А наши давние мечты всегда будут жить.

Останься со мной,

Ты – мой лучший друг.

Всю мою жизнь,

Ты им всегда был.

История проползла через них, тяжелая, как ледник. Наваливаясь и ломая их кукольные домики, их маленькие нелепые жизни. Она раздавила их родителей, а следом по инерции раздавила и их.

Помни, помни,

Всё, за что мы боремся...

Помни, помни,

Всё, за что мы боремся...

Мари понимает, что он не будет ни о чем спрашивать. Она сама расскажет, если будет хотеть – и о смерти отца, и о магловской жизни, и о том, почему она пришла только сейчас. Это были такие важные вещи, что по сути не имели значения. Особенно на фоне того, что происходило все эти годы.

Не покидай меня,

Ты – мой лучший друг.

Всю мою жизнь,

Ты им всегда был.

Не покидай меня сейчас,

Ты – мой лучший друг.

Всю мою жизнь,

Ты им всегда был.

И по ее щеке прокатилась одинокая слеза – она прокатилась по ее коже и упала на скелет Лондона – на темную металлическую конструкцию часов.

Помни, помни,

Всё, за что мы боремся...

Помни, помни,

Всё, за что мы боремся...

Мари закончила и зажмурилась. Это было все, что она могла ему дать, не больше и не меньше… Теперь будь что будет – в любом случае это ее последнее будь что будет, последняя история, на которую она способна. Теперь Мари закроет глаза, и все это просто исчезнет – крыша, магия, Фред, воспоминания – сколько волнений подряд может вынести человек, сколько раз у него екнет сердце, собьется дыхание до момента, пока ему не станет все равно и все, происходящие вокруг него, не превратиться в бессмысленные, полуреальные декорации?

Именно в эту секунду Мари ощутила как все вокруг охватывает запах пороха, сладостей и Фреда. Запах квартирки над магазином, запах бесчисленных вечерних откровений, запах прошлого. Она ощутила его мозолистую и очень теплую руку на своей холодной застывшей ладони. Она прижалась щекой к его щеке и это было так приятно и мягко, как будто окунуть лицо в бархатистое теплое солнце. И она прошептала в это тепло.