Джинни внезапно заговаривает —
— Это галеон. Который ОД. Я и не думала, что он когда-нибудь снова сработает. Он, знаешь, у нас обычно на стене висел — а тут как упадет, думала, что дырку в полу прожжет, а у нас как раз ремонт новый… Ужас!
Джин ставит на стол две кружки, достает масленицу, старательно и ровно отрезает несколько ломтиков батона. Пожалуй, именно это выбивает Мари из колеи еще больше — у нее никогда не получалось резать хлеб так ровно, отрезанные ломти оказывались или слишком толстыми, или нож соскальзывал, чудом не попадая по пальцам, лишь выкрашивая из буханки комки мякиша. Когда стол оказывается полностью накрыт, Джинни открывает банку варенья и торжественно ставит ее на стол, одновременно протягивая Мари чайную ложку.
Через десять минут они обе сидят на полу, по-турецки подогнув под себя ноги. Они, кажется, никогда не находились наедине со школы, и Мари прислушивается теперь к своим ощущениям — слишком ли неловко, чтобы задать вопрос, или можно?
— Ты себе все губы так искусаешь, — насмешливо говорит Джинни Потттер, чуть отклоняясь назад. — Хочешь что-то сказать, так говори уже.
— Тебе никогда не казалось, что твоя жизнь превращается в кухонную драму?
— В кухонную драму, — повторяет Джинни, словно бы пробуя слова на вкус. — Нет, Мари, моя драма не кухонная. У меня кухонное только безразличие.
Та вздергивает брови, молчаливо призывая женщину продолжать.
— Ох, ну что ты на меня так смотришь? — Джинни долго молчит, прежде чем заговорить вновь, но своими следующими словами ясности никакой не вносит: — Кухня у нас — нейтральная территория. Ну как тебе попроще объяснить, знаешь, как в Стартреке…
— Я знаю, что такое нейтральная территория, Джинни.
— Ладно-ладно, — Та смеется. — На кухне все хорошо. Мы пьем чай, кушаем, фильмы смотрим, обсуждаем что-нибудь, ссоримся. Но не задаем лишних вопросов. Вот тебе и кухонное безразличие. Делай вид, что все в порядке, и не задавай лишних вопросов.
— И что, так правильно?
— Так бывает. А «правильно» и «неправильно», «хорошо» и «плохо» — слишком высокие и абстрактные понятия, им на кухне места нет.
— Джинни, ты изменяла когда-нибудь? — внезапно спрашивает Мари.
Джинни молчит некоторое время, критически рассматривая красные отметины на руках Мари. — Все изменяют. А те, кто говорит, что не изменяют, просто врут лучше остальных. Такая уж у нас кухонно-драматичная жизнь.
В ответ Мари нечленораздельно мычит.
— Вот тебе первое и настоящее правило измены: не надо пытаться убедить себя, что ты не отвратительный человек.
Джинни некоторое время задумчиво рассматривает осунувшееся, усталое лицо Мари. Вроде взрослая уже женщина, а выглядит, как замученный подросток. Разбираться, из-за чего или из-за кого с ней это — а к слову, что именно это, ее тоже не касалось — она не хотела, да и не вправе была.
— Я могу тебе сказать только, что измена — просто движения. Семья — это нечто большее. Это система.
Джинни говорит, Мари такая же как в школе — строит из себя взрослого и умного, а на деле не умеет справиться с простейшими проблемами. Мари пытается парировать, спрашивая — утверждая — что Джинни такая же, как все другие девчонки. Она и не спорит. Кивает утвердительно головой, использует обвинения в свой адрес как собственную броню. Мари смотрит на нее почти с восхищением.
В какой именно момент она начинает рассказывать про Тео и Драко, она не замечает. Просто внезапно обрывает себя на полуслове, стопорится, осознавая, что, про кого и кому говорит. И решает, что теперь уже бояться и судорожно отматывать взад пленку смысла нет.
На молчаливый вопрос Мари, который она задает Джинни одними испуганными глазами, со смехом говорит, что в этот раз ничего не скажет про Фреда, как тогда — в школе, и что готова вылушать.
Джинни говорит, — расскажи. Станет легче.
Мари думает, что легче ей станет, только если кого-нибудь из них двоих не станет, и все что было, есть и чего больше не будет между ними просто исчезнет. Будет списано за недостоверностью на бездоказательной основе. Но она рассказывает. Сумбурно и путано, перескакивая с одного эпизода на другой, мнется, подбирая слова, морщится.
Мари не просит у Джинни советов, а она и не пытается подсказывать — она честно играет свою роль случайного слушателя. Следует простому правилу «помоги, если можешь». И за это мысленно Мари определяет ее как хорошего человека. Ведь, кажется, именно по этому критерию и стоит раскидывать людей на плохих и хороших. В мире, где все давно пошло кувырком, где люди изменяют друг другу и отрекаются от понятий «правильно» и «неправильно», где проводить грань между дозволенным и недозволенным принято поверх собственного «так хочется». Джинни помогает, потому что может.
В глаза ей смотреть не хочется, Мари боится найти там жалость. Ей не нужны подтверждения постороннего человека, чтобы осознать, что она поступила плохо. Горло першит, и она сдавленно кашляет, когда думает о том, что, кажется, не жалеет ни об одном взгляде, брошенном украдкой, ни об одном касании, ни об одной поимке с поличным.
Когда Джинни наконец встает со стула, который при этом протестующе скрипит, казавшиеся и прежде густыми сумерки за окном превратились в непроглядную чернильную тьму. Она треплет Мари по волосам, скользит мягкой ладонью на щеку и приподнимает ее голову, вынуждая посмотреть на нее. Она говорит, что не вправе давать ей советы и что Мари нужно думать своей головой.
Драко почти раздражен — он приехал, им нужно поговорить, вместо этого — одно брошенное мрачно приветствите, больше напоминающее сюжет сюрреалистичного кино, и хмурое молчание. Оно физически ощутимо повисает в воздухе, словно едкая асбестовая пыль, и въедается в кожу, сушит глаза, не дает четко видеть. Его почти что хочется раздвинуть руками, но Драко сдерживается.
Порой кажется, разговаривать — совсем не их конек.
Их удел молчать, додумывать, дорисовывать каждый сам себе, брести по лабиринту недомолвок, как слепой, не видящий дороги, и глухой, не слышащий указаний.
И Драко мучительно тяготится этим упорным молчанием, мрачным взглядом, в котором — он что, должен уметь что-то читать в этом взгляде? — он не знает, что находит в глазах напротив, и потому спрашивает. И пусть, возможно, скорее всего, это не те слова, которые должны были быть произнесены в кухне, не те вопросы заданы, но у парня я внезапно не выходит составлять слова в предложения
— Ты знаешь, Джинни говорит, на кухне нет места драме. Кухонным должно быть только безразличие. Делать вид, что все в порядке. Разговаривать, улыбаться, есть, пить чай. Не задавать вопросов.
— Что еще, за Джинни? Поттер?
Они снова молчат.
Драко, кажется, весь кипит несказанными словами, невыплеснутыми эмоциями, и еле сдерживается, чтобы не разразиться тирадой. Мари же — Мари молчит пусто. И от этой пустоты внезапно не хочется ругаться, не хочется трясти за плечи, пытаясь — что? Призвать к ответу, растормошить.
Малфой смотрит на Мари, совершенно пустую, и понимает — ничего больше нет.
Неожиданно он чувствует — и в то же самое мгновение испуганно одергивает себя — но все равно чувствует, что его тяготит все это, и он жалеет, что тогда привез Мари с собой в Малфой Мэнор. Это напряженное молчание, изогнутые неумолимым вопросом плечи, это вранье и эти сложности — Драко не любит, чтобы было грустно, было больно и сложно.
Он внезапно думает, что с удовольствием бы сходил сейчас на джазовый концерт. Оставив все ненадолго, на пару часов всего лишь — да хоть на пару минут бы, отодвинув прочь странные фразы и тяжелые взгляды. Всего становится внезапно слишком много, все — Драко даже не может сам себе объяснить, что он толком вкладывает в это «все», просто — он от всего этого устал. От вечно грустной Астории, которая как будто помешалась на том, что теперь он ее бросит. От всей этой семьи, где ничего не выходит – ни любовь, ни дети. От работы, на которой он в третьих рядах, даже не во вторых.
