— Наверное, не стоило мне в магическом мире оставаться, как считаешь? Никто не любит сквибов, эти жалкие отбросы магического общества, которые только и ладят что с кошками?

Мари хочет зло рассмеяться, она выплёвывает эти слова, выбирает самые грязные и противные выражения. Так, чтобы не было больше жалости в глазах напротив, чтобы не было нежности в горячих пальцах.

Драко словно обмирает. Он сейчас больше похож на восковую фигуру — идеальная копия настоящего человека, вот-вот пошевелится и сделает что-то, но нет. Его призвание — замершее движение. У Мари болят глаза, она боится моргнуть, потому что, кажется, тогда по щеке покатится слеза, так долго она держала глаза открытыми, боялась оторвать взгляд от лица человека напротив. Сердце в груди уже не стучит, не бьётся, не сокращается. Каждый удар — как оглушительный, всесотрясающий удар гонга, заставляет всё тело дрожать, даже вздохнуть не даёт. Мари хочется закричать, зарычать, сказать — сделай ты уже что-нибудь! Ударь, оскорби, скажи выметаться, засмейся, что угодно!

Вместо того, чтобы что-то сказать, Драко скользит рукой вверх по ее шее, укладывая ладонь Мари на затылок, зарывается пальцами в жёсткие медные волосы, тянет на себя, заставляя склониться, заставляя уткнуться лбом ему куда-то в плечо. Мари позволяет себе наконец закрыть глаза. Это не объятия, не близость, это — шанс для них обоих спрятать свои чувства. И Мари признательна Драко за это мгновение передышки, за эту возможность перевести дух.

Драко оглаживает пальцами ее загривок, и Мари чувствует себя как послушный пёс, которого приласкал его хозяин.

— Почему ты никогда не говорила? — голос Драко звучит хрипло, словно это первые слова, которые он произносит после того, как много лет держал обет молчания.

— А что бы это изменило, если бы сказала? — глухо отвечает Мари и чувствует, как усмехается Драко. От него пахнет до боли сладко, приторно сладко, совсем не как от Тео. Немного — мускусным одеколоном, чуть больше — костром, еще немного — алкоголем и сигаретами, и сильнее всего, пряно и терпко — им самим.

Легкие горят, когда она наконец наполняет их воздухом. Мари чувствует себя сейчас изломанной марионеткой, не умеет сообразить, что делать со своим телом, чувствует, что если Малфой сейчас отстранится, лишит еее единственной точки опоры, она так и обрушится грудой перекрошенных костей к его ногам. Она поднимает руки и укладывает их Драко на плечи, словно в поиске поддержки. Малфой мгновенно перехватывает ее запястье и мягко оглаживает большим пальцем остро выпирающую косточку, словно успокаивая. И Мари не может разобраться — мерзко ей от этой жалости или уже неважно?

— А в защитники ты все-таки почему пошла? — внезапно произносит Драко.

— Не знаю. Чтобы отомстить. Чтобы не допускать такого с другими. Чтобы создать себе мнимое чувство отплаченного долга. Какая теперь уже, в сущности, разница?

Теперь уже разницы никакой, теперь уже ничего не имеет никакого значения, и Мари отстранённо думает, что полетело оно всё когда-то очень давно. С треском, с грохотом, помпезно и пафосно полетело, и теперь уже систему не откатить. Она выпутывается из этих недообъятий, отталкивается, упёршись ладонями в чужие плечи, и удивленно думает, что руки хоть и дрожат, но не подламываются.

Она думает, что Драко чертовски красив в приглушённом свете одинокого светильника, заливающего кухню оранжевым теплом. Что Астория тут все немного поменяла — все эти полотенчики, салфетки и статуэточки, и теперь тут уютнее, чем тогда, на летних каникулах. Она думает, что она самый феерический мастер принимать отвратительные решения и что в разведку ее с собой брать нельзя, она же всё разболтает — даже себя саму чтобы защитить, ничего дельного придумать не смогла. Она думает, что теперь настала ее очередь задавать вопрос без права на ложь и лукавство, а потом.

Потом Мари не думает.

Ее ведёт от выпитого алкоголя, от внезапно слишком крепкого «Мальборо», от изучающих, глаз, что смотрят в упор без тени отвращения, презрения, превосходства — вообще без тени смотрят. Драко тоже ведёт, ведет от одного взгляда на яркие, чётко очерченные карандашом губы, по которым Мари ведёт языком в слепой попытке слизать с них волнительную сухость момента.

Он подаётся вперёд, сдаваясь перед всеми своими желаниями, перед невыносимым искушением, тянется, в попытке сорвать с этих ярких губ вздох, слизать с них терпкий запах, отобрать всю нежность, на которую они способны.

Мари ничего не понимает и распахивает глаза, когда мажет губами по бритой щеке Малфоя.

Он всё понимает, когда Мари резко отшатывается и смотрит на него.

Мари внезапно хочется взять палочку и выстрелить авадой в себя, лишь бы не чувствовать рухнувшее в желудок сердце и подкатившую к горлу тошноту, лишь бы не видеть искривлённых в извиняющейся полуулыбке губ, лишь бы не искать жалость и отвращения в глазах.

Драко сжимает кулаки и заставляет себя рассмеяться.

— Прости, — выдавливает он из себя со смехом, — ну что с меня взять, сама понимаешь. — Он резко поднимается со своей табуретки, неловко отталкивая её и заставляя повалиться с глухим стуком на колкий мрамор пола с узором квадратами.

— Я пойду спать. Где гостевая спальня, помню.

Она выходит из кухни, широкой дугой огибая Драко, не позволяя тому зацепить ее, когда он вскидывает руку в слабой попытке остановить.

Мари не помнит, как доходит до кровати, как раздевается и как забирается под одеяло, ёжась от прохлады простыней. Она помнит, как скрипит зубами и как сжимает кулаки до боли, до отпечатывающихся на ладонях следов-полумесяцев от коротких ногтей. Наверное, то, что сейчас испытывает Мари по отношению к себе самой, называется опустошающей злостью.

Мерное тиканье секундной стрелки предательски притаившихся где-то на полках часов нисколько не помогает успокоиться. В голове всплывает байка о китайской пытке каплей, и Мари решает, это заслуженное наказание для нее за все навороченные за прошедший день дела. Она закрывает глаза в слепой попытке провалиться в сон, хоть какой. Беспокойный, пропитанный влажными и пахнущими плесенью кошмарами, любой. Перед глазами — лицо Тео.

Наутро всё зачастую кажется куда уродливее, чем выглядело вечером накануне. Мари замечает, что стрелки на выбелеенном циферблате спешат вперед на добрую четверть часа (ей и самой впору было бы поспешить); обои на кухне — пыльные и отстают от стены, словно приоткрывая занавес мерзких тайн обитателей дома, видно, что больше у Мафоев не служит домовой эльф и сами они уже не справляются согромным домом; у Драко глубокие синяки усталости и бессонницы и россыпь морщин вокруг глаз; у Мари —

— у Мари бесполезная палочка, полупустая пачка «Мальборо», сбоящая зажигалка, саднящая голова и вязкий, горьковатый после-вкус на языке и где-то глубже в горле, который не получается ни сглотнуть, ни вырвать, ни заглушить уже которой по счету сигаретой.

Мари вылетает из дома и бежит куда-то в лес, через зеленые лабиринты изгороди, через мерзко подстриженные кусты. Она кидает в них бесполезную палочку, со всей силой и злобой, так, что ветки обламываются. Тут же рядом с ней, мерзко искривляя пространство и обдавая горячим воздухом, сбивая гриффиндорку с ног появляется трехэтажный синий автобус. Мари открывает рот от удивления.

— Уууу, какой перегар! Давно мы такого не видели, дамочка, а вы, оказывается, ох какой клиент! А Эрни не хотел ехать, говорит мол далеко, будем еще тратить одну пикосекунду, долго-долго-долго! Вот что теперь скажешь, а, пройдоха?

Из обклеенной подраными вывесками и афишами глубоко-фиолетовой двери высовывается ушастая голова и подает ей свою мягкую, словно надувную или игрушечную руку. Мари глупо смотрит то на эту руку, то на автобус…

— Ох, ведьмочка, вам сколько лет уже! Вижу, не школьница, а нас не знаете. Неужели такой уж примерный образ жизни ведете обычно? Меня зовут Стэн Шанпайк, Эрни — наш водитель. А уж про «Ночной рыцарь» вы не слышать не могли! Эрни ловко наколдовывает взитку в воздухе и протягивает ей. Ну так что — садитесь?