— Откуда же ты такая правильная взялсась, — со смехом выдыхает тот, поднимая бокал и разглядывая искрящийся жидкий янтарь. — Кофе не пьёшь больше, алкоголь не употребляешь. Ты делаешь хоть что-нибудь вредное для здоровья?

Мари настороженно смотрит на то, как Малфой вновь наполняет стакан. Ей хочется спросить, как часто он пьёт. Вместо этого она задаёт другой вопрос, давно ее волновавший.

— Почему ты пошел в результате работать в правопорядок?

Драко натянуто улыбается и опускается на табуретку, подогнув под себя одну ногу, обхватывает сцепленными в замок пальцами колено. Чуть отклоняется назад и тяжело вздыхает. Он сейчас больше похож на жеманного поэта с пристрастием к огневиски, чем сурового палача, который как сама смерть обеспесивает все магические приговоры. Кажется, ещё немного, и он начнет с придыханием цитировать Верлена или Уитмена. Вместо этого говорит:

— А что, не похож я на палача? — Драко странно передразнивает «палача» и смотрит смешливо из-под полуопущенных век.

— Не похож, — честно отвечает Мари.

— Не похож, — вторит ей Драко. — Я знаю, что не похож. Я же быть хотел министром, ну или заместителем хотя бы. И посмотри на меня теперь. Твой муж министр, а я так — с косой хожу и в плаще, обеспечиваю приговор, от которого ты хочешь защитить.

Мари не прерывает, смотрит молча и выжидательно. Не поторапливает, но и не позволяет думать, что разговор окончен. Она не получила ответа на заданный вопрос.

— Выбора не было. Когда Уизли свой пост заняла. Тео сказал — либо это, либо жизнь в лачуге.

Драко замолкает, методично прокручивая стакан. Звук стекла о деревянную поверхность обеденного стола режет слух, но Мари не двигается, ничего не говорит, почти не дышит даже. Чувствует, есть что-то ещё.

— Астория тогда беременна была, мне нельзя было. Помню как сейчас нас с Грейнджер разговор — помню костюм, в котором я пришел — далеко не новый и потому стыдливо скрытый полами лучшей мантии. Кабинет, сопоставимый по площади со всей квартиркой, которую мы снимали с Асторией. А еще то, что я все же на свободе. Грейнджер старательно обходила неприятные для моей гордости моменты, что заставляло их проступать еще четче.

— Мистер Малфой, скажу вам откровенно, профессия пока сталкивается с непониманием со стороны волшебного сообщества… — напоминанием, что дни славы семейства Малфоев в прошлом и теперь мне считают возможным предлагать место, от которого отказываются другие.

— Я изучила результаты ваших СОВ и ТРИТОНов и нахожу их достаточными для этой должности… — констатацией того, что иных достижений у меня нет.

— Работа достаточно высокооплачиваемая… — отзвуком моих тогда финансовых трудностей.

— Кроме того, это весьма перспективное место, с возможностью дальнейшего карьерного роста с увеличением штата и появлением соответствующей коллегии… — намеком, что никто другой на сколь-нибудь значимую должность в Министерстве Магии меня не возьмет.

Нет, жизнь мою после войны хоть и нельзя было назвать безоблачной, но и тяжелой она не была. Нас с отцом оправдали, поместье сохранили за нами, несмотря на последовавшие за Победой конфискации. Вот только все вокруг восстанавливали разрушенное — Хогвартс ли, семьи, разнесенные войной — или пытались строить что-то новое, а я вдруг как-то оказался не у дел. Сумевшие наконец вздохнуть спокойно родители сычами засели в поместье, проживая оставшиеся деньги и годы. Иногда мне даже казалось, что такие, будто похороненные заживо и избавленные от необходимости что-то решать, они счастливы.

Но я счастливым себя не чувствовал. Впрочем, и снятая в Лондоне квартира, и работа, которую я нашел с некоторым трудом, этого не изменили. Даже беременность Астории. Жизнь текла своим чередом, и ей абсолютно не было дела до Драко Малфоя, что оказалось куда оскорбительней редких косых взглядов или невнятных оскорблений. Мне не ставили подножки ни в прямом, ни в переносном смысле слова, просто дороги, которые я с детства привык считать открытыми, внезапно ушли из-под ног. А потом… я согласился на эту должность. Только все равно выкидыш у Астории случился, а я застрял на должности могильщика.

Мари сдержала любые комментарии, и Драко был ей благодарен. Не хочет он сейчас слышать никаких соболезнований или извинений, для этого уже поздно, слишком много лет прошло. Осталась тупая боль потери, которая никуда не уйдет, и назойливая мысль, что он сейчас не там, где хочет быть, а там, где обязан. Он сейчас не тот, кем хочет быть, а тот, кем должен.

— Черт, — изрекает наконец Мари. И Малфой с ним внутренне соглашается. Драко вновь берет в руки бутылку, и в этот раз Мари не отказывается от предложенного алкоголя.

— А ты? — спрашивает он в тот самый момент, когда она проглатывает обжигающую горло жидкость, заставляющую закашляться. Мари поднимает на него тяжёлый, тёмный взгляд. Драко знает, что та не хотела этого вопроса. Но раз уж у них сегодня вечер откровений, кого вообще волнует, на какие вопросы они хотят отвечать?

— Мы что, играем теперь в вопросики? — язвит она, потому что свою историю выкладывать на стол перед Малфоем ей не хочется, она почти физически не может. Ее история — это всё еще история про настоящее. Если у Драко его личная драма осталась в далёком прошлом — сколько лет прошло, пять? Больше? — то для Мари ее личная драма была неотъемлемой частью каждого грёбаного дня.

— Да, Сарвон, играем в вопросики, — Драко абсолютно спокоен и не отводит взгляда, когда Мари Нотт смотрит на него уничтожающе. — Честность в обмен на честность, все как у взрослых. Ответишь на мой вопрос, можешь задавать следующий, и я, как ни крути, буду отвечать честно.

Ей хочется рассмеяться, послать манерного Драко, встать и уйти, но. Вместо этого она вцепляется тонкими пальцами в стакан с янтарным жидким ядом и опрокидывает жидкость в себя. Она знает, вечер искренностей, да ещё и приправленный алкоголем, ни к чему хорошему не приведёт. Но Мари упёртая и чертовски азартна— мысль о возможности задать Драко ещё один вопрос без права на ложь манит, и та скрипит зубами.

— Окей, и что, ты хочешь знать, как я попала в защитники? А ответ через постель уже не устроит? Тео подсуетился я имею в виду. — Мари следит за тем, как смеётся Драко, и думает, будет ли тот так смеяться, когда узнает всю историю? Мари тошно и муторно выталкивать из себя эти острые честные слова, но он же хотел. Хотел честности. Вскрываться, так всеми картами.

Слова горчат в горле, коньяк горчит на языке, горькая усмешка обжигает губы. Мари шумно выдыхает и поднимает пронизывающий свой, перепелино-крапчатый, искрящийся взгляд на Малфоя. Говорит так, не отрывая глаз. Про то, что ей надо освободить отца-маггла, про всю ее ответственность перед братьями, которые отдали жизни за то, чтобы она не узнала о том, что выбор давно сделали за нее. Про обещание Тео и потерю магии. Мари взмахивает палочкой и кричит Империус, кричит Авада, кричит, давясь всем этим — Левикорпус, Сектумсепра, Алохоморра, кричит детские заклинания вроде «Зайчик-зайчик, не ленись, а шнурочек завяжись». Драко трогает ее за руку, проверяя, действительно ли в ее руках палочка, действительно ли она пробует колдовать.

В этот наэлектризованный момент Мари кажется, что ему на грудь ставят раскалённый утюг. Вдохнуть не выходит, как ни старайся, а точки соприкосновения полыхают так, что прожигают мгновенно до пепла, и никакой огнетушитель уже не поможет. Мари так и смотрит испытующе на Драко, взгляда не отводит, не моргает почти.

Рука, которой Мари крепко, до побелевших костяшек пальцев, сжимает край палочки, судорожно дрожит от напряжения, и она выпускает теплое дерево из пальцев, позволяя палочке упасть вниз. Вместо этого она ощущает руки Драко на своих.

Губы дрожат, когда она пытается улыбнуться, и не может отделаться от мысли, что эту нежность она украла, не заслужила её, это милостыня, которую она, как попрошайка у белокаменных стен святого храма господня, получила, смачно приправленную жалостью. На деле же ещё мгновение — и в глазах, на губах, на кончиках этих едва ощутимо ласкающих пальцев будет искриться отвращение. Попрошаек никто не любит, их жалеют, их могут секундно приласкать, как бездомных животных. Не больше.