Испытывает ли что-то подобное Алекто? Смотрясь в зеркало и не узнавая себя, думая о том, что упустила, что не смогла? Что волнует ее больше: то, что она потеряла, или то, что была недостаточно хороша, чтобы это сохранить?

— Мне жаль, мисс Кэрроу, — в ее словах почти нет лжи, хотя неожиданный приступ эмпатии по отношению к другому живому существу и окрашен багровыми всполохами ненависти. За то, что заставила снова окунуться в давно отпущенное, развеянное прахом на ветру.

— Тебе жаль?! ТЕБЕ?! — гримаса ярости искажает уродливое лицо напротив настолько, что струпья и корки на нем лопаются, взрываясь брызгами гноя. Мари отшатывается от неожиданности и отвращения.

— Сидишь тут передо мной, защитничек! Чем ты лучше меня, чем? Чем ты заслужила то, что можешь расхаживать на свободе и даже «перспективное поле деятельности» под себя подмять? Тем, что твой отец не заставил тебя, потаскуху, получить метку? Что тебе плевать было на семью свою? Но ладно он, ладно. Ты-то при чем? Почему пощадили тебя, жалкую сучку, которая потом прибежала побираться на былом величии своего дома и дома Ноттов? Что? Такая сильная и независимая? Которая не смогла убить ни одного пожирателя? Думаешь, я не видела, как у тебя руки тогда тряслись? Ходуном ходили… Своего отца бы убила! На нем же крови больше, чем на мне до недавнего времени и моем брате вместе взятых!

Припадок, казалось, лишает Кэрроу последних сил, и она в полубеспамятстве откидывается на подушку. Мари молча наблюдает за ней. Злость уходит, раздражение не появляется, замолкает и жалость.

В момент какой-то кристальной ясности она смотрит на лежащую перед ней Кэрроу и видит в ней ту, кем она была когда-то. Просто чистокровную волшебницу, не слишком умную, не слишком сильную. Не задающую слишком много вопросов и не боящуюся крови.

Она бы убила, если бы было надо. Строго говоря, она это и делала, но без присущего тете Белле фанатизма, без холодного расчета Яксли или самолюбования Люциуса. Жестокости или осознанности в этом было не больше, чем в потрошении рогатой жабы. Механическое действие.

Просто служака с не тем господином. Из тех, что хотят урвать побольше, сделав поменьше, но и к заоблачным вершинам не рвутся. Сколько таких ходит по Косому переулку? Сколько их в том же аврорате?

Перед Мари лежит человек не лучше большинства людей — но и не хуже. И от нее зависит, насколько долго и мучительно тот будет умирать.

*

Близился суд. Ясности, как стоит поступить, не было, и жалость, как и эмоции вообще, не имели к этому никакого отношения. Дело было в принципе, в логике, которую в данном случае она не знала, как повернуть.

Мари была защитником. Ей следовало добиваться наиболее мягкого приговора для «Смит», а значит, использовать стратегию с неизвестным проклятием. Она была безупречна — колдомедики не смогут гарантировать способность Смит отвечать за собственные поступки. Даже использования Веритасерума можно будет не допустить — кто знает, как он среагирует с этой «Стра-а-ашной Темной Магией»? Бу-у!

Сама Кэрроу тоже ничего не сможет сделать — по напору, с которым она убеждала Мари обойти стороной вопрос ее внешности, она поняла, что об истинном положении дел она на суде не расскажет. И ей даже казалось, что она знает, почему. Признаться, что представительница чистокровного семейства, Пожирательница, побежала к презренным магглам, чтобы изменить внешность и стать красивой? Такого бы ее гордость не пережила. Алекто Кэрроу тихо презирали — свои, и боялись — чужие, но никто над ней не смеялся. Это бы убило ее, как боггарта.

Но…

Мари была защитником. Ей следовало представлять интересы Кэрроу, а ее главный интерес — умереть. Покинуть тело, этот предавший ее транспорт, причиняющий ей только боль. Мари была обязана находиться на ее стороне, а не умыть руки и пожелать на прощание, чтобы за ножами в Мунго опять кто-нибудь не уследил.

Мари была неприятна Кэрроу; все в ней — посредственность, уродство, то, какие мысли и воспоминания она в ней будила — требовало побыстрее разделаться с этим делом и забыть его как страшный сон. У нее был муж-министр и обед, который надо готовить, и новенький шкаф, в котором ей совсем не нужны были свеженькие скелеты.

Мари было жаль Кэрроу. Вся ее жизнь, нелепая череда развилок, на которых все пошло так, а не иначе, заставляла ее думать о жизни собственной. И хотя воздух был отчетливо едок, ей казалось, что впервые за долгое время она дышит полной грудью.

…Алекто улыбалась, когда зачитывали приговор.

*

Казни проводятся в специальном помещении в застенках Министерства Магии. Стылый камень, воздух с зависшими в нем частичками пыли, высокие и все равно давящие потолки. Или дело в атмосфере?

Кэрроу сидит на трансфигурированном для нее стуле, накинув глубокий капюшон мантии и скрыв лицо в тени. На суде она вела себя так же, выпрямив спину и старательно держа голову. Страшно представить, каких усилий это от нее требует.

У дальней от нее стены стоят несколько работников Отдела Обеспечения Магического Правопорядка. Его глава тоже здесь, комкает в руках мантию и часто моргает покрасневшими, но сухими глазами. Она не любит смотреть, как кого-то лишают жизни, но неизменно приходит, хотя наверняка могла бы и отказаться. Пытается что-то себе доказать?

Поттер застыл рядом с ней. Он кажется памятником самому себе, одной из до сих пор популярных фигурок национального героя. На суровом лице живут лишь глаза, взгляд постоянно перескакивает с Кэрроу на Фосетт. Та здесь, как родственник погибшей от рук подсудимой, и сжимает кулаки, но, в отличие от Уизли, от ярости. Мари кажется, что она могла бы растерзать убийцу своей семьи голыми руками и лишь тяжелый взгляд начальника удерживает ее от этого.

Теодор Нотт тоже тут, ей не надо это проверять, она чувствует на себе взгляд его голубых непроницаемых глаз, хотя, наверняка, для всех остальных он создал видимость, что смотрит на Алекто. Он министр и не должен проявлять пристрастность.

Все замерли в напряженном ожидании — казни в Магической Британии происходят слишком редко, чтобы к ним привыкнуть. Тем инородней смотрятся резвящиеся рядом Патронусы. Олень осторожно переступает ногами выдру, сверкающую и перетекающую с места на место, как ртуть. Мари все ждет, когда он наступит на льнущую к нему нахалку, но этого не происходит.

Появление дементора она чувствует первой — в отличие от остальных, Мари стоит рядом со своей подзащитной и не отделена от нее Патронусами. Кэрроу вздрагивает и сильнее расправляет плечи.

— Вот и все. Спасибо.

На губах ее появляется счастливая улыбка, неожиданно смягчающая уродливое лицо. Поддавшись неожиданному порыву, Мари протягивает ей руку, которую она с некоторой заминкой пожимает. Плоть под ладонью слишком мягкая и влажная, но она не жалеет о своем поступке, лишь кивает и отходит под защиту Патронусов.

Следуют обычные в таких случаях вопросы. Кэрроу отвечает кратко, в ее голосе слышится нетерпение, как будто дотошные чиновники мешают ей развернуть наконец рождественский подарок.

Но и формальности заканчиваются. В зал входит Драко Малфой и медленно подходит к Кэрроу.

Последнее желание.

Хотя Кэрроу уже подробно изложила его, обсуждение деталей занимает какое-то время. Наконец Драко согласно кивает, отходит на пару шагов и делает несколько взмахов палочкой.

Выдра подбегает к ним и встает столбиком, с любопытством принюхиваясь. В один грациозный прыжок олень настигает ее, кружа вокруг и призывая подругу продолжить игру. Его серебристые бока на секунду закрывают Мари обзор, и когда она снова видит Кэрроу, та уже стоит рядом с отброшенной в сторону мантией. Сзади доносится несколько вздохов, сливающихся в один.

Кэрроу хороша как вейла.

Скрывающееся до поры под мантией платье обтягивает все изгибы ее тела, как перчатка. Золотистые волосы, с помощью магии вернувшиеся из небытия, чтобы разделить с хозяйкой смерть, собраны в сложную прическу. Те черты лица, в которых Мари еще в первую встречу предположила былую красоту, превосходят все ожидания, остальные от них не отстают. На губах — обворожительная улыбка, когда та посылает присутствующим воздушный поцелуй.