– А вы? – спросил Гришка.

– Я дядя Вася. Ихний бывший приятель. – Дядя Вася поставил чемодан на пол, поёжился и погрел руки, подув на них, словно на дворе дождь и холод, а не тёплый летний вечер.

– Что с вами? – спросил Гришка. – Болеете? – Это он вслух спросил, а про себя подумал: «Может быть, сочинить сказку, в которой Пестряков Валерий победит все болезни…»

– Отболел уже, – сказал дядя Вася. – Продрог я. На открытой попутке ехал. Ветер в лицо, сам понимаешь. Теперь грущу и тоскую. Пашка – он не тоскует. Федька – тот вообще оптимист. А я грущу и тоскую. Мерихлюндия у меня хроническая – от прошлой весёлой жизни на разговор тянет.

Гришка из деликатности про мерихлюндию расспрашивать постеснялся.

Дядя Вася прошмыгнул от печки к столу. Некоторое время скромно сидел, нагрузив на ладонь печальную голову. Потом развалился, задрал ногу на ногу.

– «Разлука ты-ы, разлука – чужая сторона…» – запел он и объяснил: – Всё у меня от неё, от гайки. Не подкручивал. Разболталась она и упала где-то на путях-дорогах.

– Как не подкручивали? – спросил Гришка. – А дядя Павел, а дядя Федя?

– Эти подкручивали… Окаянная гайка. Она, брат, внутри. Бывало, есть хочется. Сидишь, как крокодил в дистиллированной воде. Ничего в голову не идёт. Одни грёзы о колбасе розовой, огурчиках пупырчатых. Севрюга, зелёными листочками разукрашенная, проплывает мимо с громкой усмешкой. И шпроты недоступные, как скифское золото… Пашка подкрутит гайку свою потуже – и за учебники. Федька тоже подкрутит – и каким-нибудь делом займётся. Чувство долга у них. А мне на такое – тьфу! Я никому не должен. Отсёк, и всё тут… И чего я сюда приехал? И зачем меня понесло?

– «Мы конная Будённого, и про нас… – запели в комнате. Звук дошёл через дощатую перегородку приглушённо, но чисто: —…былинники речистые ведут рассказ…»

Дядя Вася прыгнул от стола к печке, на шесток взгромоздился и как бы усох от дыхания углей.

– Не говори, что я тут, если выйдут, – попросил он, спрятавшись за чугунок с картошкой.

Когда песня в комнате кончилась, дядя Вася высунулся из-за чугунка, перемазанный в саже.

– Ишь глотки дерут. За столько-то лет не научились другие песни играть. – Дядя Вася на стол прыгнул, уселся на край, обхватив одно колено руками. – Что человеку нужно после яростного конного боя? Весёлый звук гармошки, сытный борщ и богатырский сон с приятными сновидениями. А они? Гайки свои подкрутят: один носом в книжку зароется, другой возьмётся сёдла чинить или в разведку пойдёт добровольно.

– Какая же у них гайка? – вопрос Гришка задал.

Дядя Вася показал пальцем на стакан.

– Очень похожая на вот эту. А ты крути, крути. Может, ты её растворишь и в окно выплеснешь, чтобы она пропала… Тает? – спросил он с надеждой.

– Сахар тает, – сказал Гришка. – Может, и гайка распустится. Правда, гайка – она покрепче.

В комнате за перегородкой пошёл разговор о поражениях и о победах. О стройках, разрухах и новых стройках.

Дядя Вася хотел было опять в печку прятаться, за чугун с картошкой, но, поколебавшись, пересилил себя, сплюнул через всю кухню на уголья и затянул:

– «Когда б имел златые горы и реки, полные вина…» Эх, любил я весело пожить! Гришка, Гришка, плюнь на эту гайку. Выплесни её в окошко. Пусть её дожди источат.

За перегородкой выделился густой голос академика дяди Павла:

– Эх, Васька, Васька…

Дядя Вася хихикнул каверзно.

– Эх, Пашка, Пашка, умный, да? Да у тебя мозгов – как у комара в хвосте, хоть ты и академик. – Это он тихо сказал, как бы любуясь собой. И пояснил: – На заводе работали мы втроём, на «Серпе и молоте». Горячий цех. Известное дело – металлургия. Наломаешься за день, как веник в парной, ополоснёшь лицо – и на отдых в кинематограф. Семечки в зале лузгаешь. «Бонбоны» кушаешь в фантиках. С барышнями рассуждаешь обо всём красивом. Мороженое «Крем-инжир» полизываешь для прохлады. А он свою гайку подкрутит и опять учится. Рабфак закончил. Потом ещё какую-то высшую науку прошёл. И всё мало… Федька – тот проще. Приходит в общежитие однажды, с лица весь суровый. «Достаточно, говорит, баста! Не лежит моя душа к металлургии – перемен просит. Записался я, братцы, в морской гражданский флот. Буду голубые дороги осваивать под красным советским флагом». Пашка на него посмотрел, кивнул одобрительно: мол, по тебе работа, валяй. И у меня спрашивает: «Ну а ты, Вася? Выбрал бы ты, Вася, себе профессию по интересу». Я отвечаю как есть: «Мне – тьфу! У меня интерес капитальный. Были бы гроши да харчи хороши. От добра добра не ищут». – Дядя Вася задумался, наливаясь дымчатым цветом с синими разводами. Посмотрел на Гришку и обиду выразил: – Всё крутишь? Тоже хорош гусь.

– Кручу, – кивнул Гришка.

– Крути, крути. Может, рука отвалится… А мне каково? Я, что ли, не человек? Говорят, в малолетстве я талантливый был, посильнее Пашки… – Дядя Вася сморщился, сократился в размерах. Подобрал ноги по-турецки и заплакал, роняя зелёные слёзы в сахарницу. – Ну что человеку нужно? Выучился. Сам живи – и мне дай весело пожить. Так нет. «Вася, учись, Вася, учись…» А я? Может, я запах школы терпеть не могу. У меня от него сыпь. Пашка – наговаривать не буду, не в моём это характере, но скажу: псих он законченный. Даже в партизанском отряде товарища Гуляева всё считал что-то и в блокноте чертил. Твоего отца, Серёжку, арифметикой мучил. Я говорю: «Чего ты парнишку долбишь? Какое у него счастливое детство? Может быть, завтра в бой – и аллилуйя. Пусть хоть на отдыхе поживёт беззаботно».

– Эх, Васька, Васька, – вздохнул в комнате дядя Федя.

– А что Васька? – пробурчал дядя Вася. – Васька вам соли на хвост насыпал? – Дядя Вася уронил ещё две слезинки в сахарницу. – Правду сказать, как воин в партизанском отряде товарища Гуляева Федька больше выигрывал и отличался. Федька умел возникать внезапно и так же мгновенно исчезать. Владел ударом без промаха и тишиной. Бывало, пройдёт, веткой не хрустнет, траву не примнёт. А я?.. «Их бин шпацирен нах трактирен…» – запел дядя Вася и добавил, то ли засмеявшись, то ли кашляя: – Любил я весело пожить. Ничего не скажу, скажу одно – любил… А ты крути, крути… Ух, я бы вас! Жизнь вы мне искалечили.

– А я кручу, – сказал Гришка. Глянул в стакан, а гайки в стакане нет – растворилась. И дяди Васи нет, только зелёное пятно возле сахарницы.

Утро за окном – как вселенский петух. Глядит на землю сверкающим глазом. Раздувает шею для крика:

«Эй, поднимайтесь – пора! Люди и звери! Сони-лежебоки! Радуйтесь!»

В дверях стоят дядя Федя и его товарищ дядя Павел. Наверное, спать не ложились, наверное, всё смеялись и песни пели, и горько вздыхали, вспоминая свою трудную жизнь и товарищей, которых война унесла раньше срока.

– Мы сейчас часочек вздремнём и пойдём карасей ловить, – сказал дядя Федя. – А ты сходи к соседке, бабке Наташе, принеси молока и позавтракай.

Гришка кивнул и заметил: академик дядя Павел пристально смотрит в его стакан, в котором гайка растаяла.

– Что у тебя в стакане? – спросил академик.

– Пустой чай, остывший, – ответил за Гришку дядя Федя.

– А ты приглядись.

Дядя Федя очки надел.

– Гайка, – сказал он. – С сахаром.

– Сахар в этом напитке не главное, – уточнил академик. – Пей, Гришка.

Дядя Федя забеспокоился.

– Не вредно ли для юного организма? Он, разумеется, парень толковый, но у него ещё становая ось слабая – летать его, понимаешь, тянет.

– Ничего… Потихоньку пей. Потом за молоком сбегаешь. Молоко в твоём возрасте тоже не вредно, а также яйцо всмятку и овсяная каша.

Гришка уже с молоком возвращался, глядь – перед ним девочка Лиза в розовом платье и Пестряков Валерий с рогаткой.

– Придумал сказку? – спросила девочка Лиза и, заглянув Гришке в глаза, воскликнула радостно: – Не придумал! Я ж говорила!