Якуб провел в доме Толмачевых всего несколько дней, и обремененный человеческой заботой о хлебе насущном, собрал листы с рисунками и записями и верхом помчался догонять свой дребезжащий музыкой караван. Он оставил Петру Толмачеву несколько книг, дабы он приумножал свои познания: труды Платона, Аристотеля, учебники китайского, арабского и латинского языка, и, к безутешному горю Лизы, Ксении, и всех детей Петра Толмачева, учебник астрономии для студентов немецких университетов. Познакомившись со Вселенной, Петр Толмачев приобрел отсутствующий взгляд, не замечающий столов и стульев (что убавило посуды в доме), но постоянно устремленный в необъятные межзвездные глубины, поющие звоном звезд и завыванием солнечного ветра в эфире, но и подчиненные тоже педантичным законам механики и физики. Он совсем забросил изнывающую Лизу, проводя долгие осенние ночи во дворе, наблюдая в подзорную трубу галилеевские спутники Юпитера, планеты, кратеры луны, и едва не ослеп, когда приступил к поискам пятен на Солнце. Учебник астрономии в горячечном порыве был вызубрен наизусть и послужил катализатором сюрреалистических фантазий Петра Толмачева, мало-помалу сотворившего новую, волшебную Вселенную, где серебряные лунные степи населяли гигантские дивные насекомые с разумом мудрецов и печальными фасеточными глазами. Он верил в запустелые марсианские каналы, где от величия древних цивилизаций остались только застывшие в ностальгии спиральные пирамиды, и в холодный, стерильно-чистый мир Ио, где кристаллические исполины-айсберги сияли отраженным светом Юпитера, пахнущего едкими газами. В этом краю чудес, в уединении Азии, где вечера горели багряными закатами, занимающими полнеба, а ночи освещали небесные аллеи фонарей Млечного Пути, и люди были растерянны перед диковинными новшествами, поражающими даже самых туповатых, ничего не сдерживало воображение Петра Толмачева.
У Лизы от отчаяния опускались руки, когда он проводил долгие ночи за столом в непонятных записях и расчетах, разговаривая сам с собой на какой-то дикой тарабарщине, и если бы сила её проклятий была действенна, то Якуб, пребывающий сейчас в Китае, умер бы от колик, холеры в бок и разорвался бы не одну сотню раз за то, что подарил Петру зловредную книгу. Лиза ходила за Петром, как нянька, трижды в день кормила его, преодолевая недовольное ворчание увлеченного мужчины, одевала в чистое, и не будь её, Петр Толмачев, наверное, умер бы с голоду, блаженно путешествуя по разноцветным Галактикам. Он едва взглянул в окно, когда в ночь на Рождество пошел единственный за всю зиму снег, и Софийская станица наполнилась криками ликования людей, с пронзительной ясностью вспомнивших Россию, верными детьми которой они оставались даже здесь, на краю света, на юге чудес. «Какие глупости, – назидательно сказал Петр Толмачев. – На Марсе даже в тропиках снег лежит вечно, только он красный». И вновь уткнулся в пухлую стопку листков с записями. Лиза стала подумывать, что он безнадежен, и стала страстно ждать Якуба, полагаясь только на его мудрость, но вдруг Петр Толмачев прекратил свои расчеты и записи, и замолчал с просветленным видом человека, свершившего великое дело. «Лиза, нам надо лететь на Марс. При третьей космической скорости мы достигнем его за семьдесят дней» – сказал он, как о давно решенном деле. Лиза промолчала, решив, что уж лучше Петр, пусть даже сумасшедший, будет её, чем достанется ненавистной Ксении.
Вся Софийская станица стала утверждаться во мнении, что Петр Толмачев стал жертвой порчи, насланной на него ведьмой Лизой, но Якуб, приехавший в начале весны, выслушав план Петра Толмачева об экспансии человечества на Марс и Венеру, что разом решило бы все проблемы перенаселения и земельного голода, пожал плечами и нашел его вполне разумным. Он не скрывал своего восхищения Петром, безошибочно рассчитавшим траектории межпланетных полетов с поправками на массы планет, но счел его идею преждевременной, требовавшей огромных затрат и неподъемной для одного человека. «Нам надо знать свои границы» – объяснил Якуб, в котором всё ещё жили предания детства человечества, что в часы затмения небесный волк пожирает солнце.
Он привез достоверные и точные сведения из-за перевала: англичане и французы всё так же надругались над Китаем, превращая его города и поля в смрадные пустоши, воняющие трупами и унижениями, над которыми страх и отчаяние людей превращаются в вечерних демонов, источающих ароматы кислого пота и мочи. Благоденствуют только крысы. Те, кто не смирился, повязывают голову красными повязками и воюют со всеми, погибая за мечту о небесном государстве Всеобщего Благоденствия, достижимого, как Шамбала, вместо того, чтобы восстановить обычный порядок. Значит, дела в Китае совсем плохи, если все поняли, что обычная жизнь недостижима и начали войну за неосуществимые идеи. «Следующие, на кого нападет Европа, будете вы, русские» – предупредил Якуб, с приходом которого дом наполнился разноязыкой пылью бесконечных караванных дорог, а муравьи стали почтительно кланяться его тени.
Якуб был заметно хмур и озабочен. Его уже нагоняло кошмарное животное старческой дряхлости, напоминавшее о себе многочисленными недугами, и этот чудодей-бродяга не знал, где ему преклонить мудрую голову на старости лет. В родном доме его поджидала насильственная Смерть от рук соплеменников и роскошный мазар святого. Китай горел от интервенции и гражданской войны, Восток, от Египта и Марокко до Коканда ждал неминуемого нашествия русских или европейцев, а Индия отпугивала старого горца изнуряющей жарой. Этот мудрец в обтрепавшемся халате был грустен, хотя за эти месяцы он понял звучание всех букв Ноева Ковчега и принес в дом Толмачевых певучую, мелодичную речь первоязыка, смысл которой был непонятен, и снова сумел уйти от методичной Смерти в Китае, преследовавшей его среди войны и эпидемии тифа. Якуб был разорен бандитами на дорогах, и ему портила настроение ещё и обтрепавшаяся одежда, но он улыбался, щедро одаривая Петра тайнами мудрости и секретами Ковчега. Они вместе собирались отправиться на гору и зарисовать пропущенные фрагменты великой летописи.
Но следующий день перевернул всё. У Лизы не ладилось с утра: она просыпала соль, а когда из суеверия начертила на ней крест, его концы завились в свастику; из помойного ветра выглянул огромный полупрозрачный таракан-альбинос с двумя головами; завтрак на печи оставался холодным, простояв на огне целый час. Сильно похолодало, и из долины на станицу наполз молочный туман, во мгле которого въехал в станицу Иван Ветров. Бесшумный и молчаливый, как призрак, он направился прямо к дому Толмачевых, где проник в комнату, не скрипнув дверью, не задев половицы, и даже не потревожив сырой зимний воздух, словно его не существовало. В могильной тишине он передал Петру Толмачеву тонкий бледный листок бумаги и исчез, как будто никогда и не появлялся. А листок прошептал прямо в сердце Петра, что караван, к которому прибилась Ксения, на подходе был разграблен кочевниками, мужчин перебили, а женщин, и среди них Ксению, надо искать на невольничьих рынках Ташкента и Бухары, где в цене молодые белые женщины.
И этот шепот, звучавший из сердца, услышали и Якуб, и Лиза. Гонец исчез, а Петр Толмачев уже зная, что делать, снял со стены карабин и шашку и стал копаться в вещах, собирая дорожные сумы. Только когда они были уложены, он увидел что рядом стоит Лиза.
– Петя, возьми, не отказывайся, – строго сказала она. – За это ты купишь бухарского эмира со всем его вонючим гаремом.
И вложила ему в ладонь пригоршню необработанных, сверкающих сиянием изумрудов. Петр Толмачев взял их, тотчас поняв, что беглые процветали здесь, отыскивая в заповедных горах изумруды и выгодно сбывая их кочевникам. Он вышел из дома и увидел, что Якуб, похожий на синеглазого ворона, уже седлает лошадей.
– Я поеду с тобой, – обыденно-просто являя величие степной дружбы, сказал Якуб. И пояснил: – Ты не знаешь Бухары и Коканда.
И через минуту Софийская станица осталась позади. Петр Толмачев помчался вперед с той же остервенелой отвагой, с какой многие годы спустя повторит этот путь вместе с генералом Черняевым, чтобы сокрушить кокандские и бухарские армии и кинуть эти земли под ноги очередному императору, который недостоин быть здесь даже прахом. Его вела та же страсть, что покорила всё познавшую Беатрис, и нелепая, необъяснимая вера в свою звезду, которая подарит ему бессмертие. Вместе с Якубом он пересекал желтые холодные равнины вдоль белых гор, бесстрашно бросая коня в бушующие горные реки, когда-то остановившие огромные китайские армии. Боль в его сердце рождали стоны в завываниях ветров, и эта боль гнала его без отдыха и роздыха, заставляя останавливаться только тогда, когда кони начинали плакать от изнеможения. За несколько дней он достиг разросшегося, многолюдного Верного, в котором причудливо смешались город и военный стан, и направился прямо к атаману Колпаковскому.
