Загоревший и сильно постаревший, за неполный год Колпаковский как-то расплылся и стал напоминать скифскую каменную бабу. Колпаковский встретил Петра Толмачева с уважением: он возмужал, дышал отвагой и мужественностью, и такая властность и концентрация воли шла от него, что атаман был ошеломлен. Да, подтвердил Колпаковский, большой военный транспорт на Акмечеть был вырезан неведомыми мятежниками в низовьях Сырдарьи без остатка, и об этом узнали только тогда, когда дозоры в степи набрели на курган из отрезанных голов конвойных солдат и офицеров. Колпаковский обстоятельно объяснил, что пленных с каравана в Хиве нет, потому что там сидит наш консул, пресекший торговлю русскими, а вот Коканд и Бухара стали черными ямами с той поры, когда контрразведку в них возглавили англичане, работающие так профессионально, что все наши агенты были посажены на кол, а с некоторых заживо содрали кожу или облепили голову тестом и залили кипящим маслом. Пленники, надо полагать, там, на невольничьих рынках, но вызволить их невозможно.
– Я поеду туда и верну пленных. Мне надо, – горестно, но твердо сказал Петр Толмачев.
– Твоя воля. Но ты не вернешься, – ответил Колпаковский, до спазмов в горле завидующий Петру.
Петр Толмачев не ответил ему, и обменявшись лошадьми с казаками, через час они с Якубом уже мчались навстречу гигантскому зареву кровавого заката, занявшего полнеба. Он загонял лошадей, вязнувших в тяжелой глине зимней степи, и устремленный вперед, принимал как должное выносливость и упорство Якуба, не отстававшего от него ни на шаг. Устремленный вперед, расставшийся в тревоге с фальшивой мишурой проектов приручения драконов и экспедиции на Марс, он мыслями был впереди собственного движения и вдруг разом приобрел ясновидческую способность видеть путь будущих дней. Это были такие же холмистые степи и многоликие вершины под звенящим голубым небом, цепочка верблюжьих следов и шлепки зеленеющего навоза, который с голоду пожирали облезлые шакалы, но этот пейзаж был на многие сотни верст впереди того места, где торопили коней Петр Толмачев и Якуб, покачиваясь в седлах.
На эфемерной, невидимой, но смертельно-опасной, как укус каракурта, границе, Петр Толмачев повернул коня на север на миг раньше, чем Якуб предложил обойти ханские патрули, потому что он увидел, что дорога будущего поворачивает спиной к горам. Они – два безмолвия – помчались от благодатных холмов предгорий в идеально ровную глинистую пустыню, спекшуюся в растрескавшуюся корку от тысячелетнего зноя божьего гнева. В своих прозрениях дороги Петр Толмачев видел моросящие стылые дожди зимы, пузырящиеся в лужах, но дождей не было, хотя небеса низко нависали над ними ковром серых туч. Дальше к северу глина не пустила в землю воды уже прошедших дождей, и путников встретила огромная зеркальная гладь холодной воды, напитавшей воздух осязаемой сыростью. Мир был похож на замерзшую скорбь победившего потопа, лошади брели в воде по колено, и серебряный всплеск под копытами был единственным звуком в этом печальном сером мире. Петр Толмачев и Якуб двигались навстречу бесконечным водам, отражавшим хмурые тучи, ехали молча, как лунатики, окунаясь лицом в плывущий над водной гладью туман, чувствуя, как безысходная тоска сжимает горло. «Бетпак-Дала» – шептал название этих заколдованных на вечные печали зимы мест Петр Толмачев, встречая из-под толщи воды голый взгляд верблюжьего черепа. Серебряный звон ещё долго плескался в ушах Петра даже тогда, когда бесконечные воды закончились, лошади вздохнули, ступив на твердую землю и стали жадно рвать зубами сухую траву. Теперь их дорога поворачивала на юг.
В Чимкенте – пограничной крепости на холме, окруженной пригородами – они снова увидели заснеженные горы и возрадовались, вновь ступив на цепочку верблюжьих следов Великого Шелкового Пути. Они переночевали в небольшой опрятной чайхане, прилепившейся к стене крепости, которую скоро снесет артиллерия генерала Черняева, и в её окровавленную, закисшую от дерьма, крови и страха цитадель во главе казачьих пластунов ворвется Петр Толмачев. Чайханщик предложил им незатейливые развлечения солдат и караванщиков в доме за чайханой, откуда несло клубами дыма анаши, угостил их вкусными лепешками и почему-то помолился за них.
А утром за ними увязались два казаха в нарядных чепанах с чужого плеча, которые сквернословили, как дышали, а переметная сума одного из них позванивала певучим высоким лязгом кандалов. Петр Толмачев обозлился и стал подумывать прирезать без шума плетущихся сзади попутчиков, но Якуб отговорил его, объяснив, что приставленные соглядатаи лучше утонченных восточных пыток под присмотром вежливого английского офицера в пробковом шлеме. Но присутствие таких попутчиков досаждало, как блевотина на одежде, и они добрались до Ташкента в самом мрачном настроении. То ли от их присутствия, то ли от многолюдья Петр Толмачев утратил ясновидческий дар, и теперь стал полагаться на дорожные указатели, а очнувшись от страстного порыва эмоций, вырвавшего его из тиши станицы и дурмана химерических проектов, он признался себе, что не помнит Ксению совсем. Память воскрешала из образов прошлого полустертые пятна рыжих волос и маленьких грудей с отважными сосцами. И всё. Неотвратимое, как Смерть, время стесало её лицо и руки, и ненасытное, отчаянное лоно, когда-то выжавшее из Петра все силы, и теперь он ехал во вражье логово за смутным миражом, сопровождаемый кандальным звоном, и сомневался, что сможет узнать Ксению среди бессчетных белых женщин невольничьих рынков.
Ташкент – молодой город на древней земле – вывел Петра Толмачева из оцепенения, потому что на въезде его окружили попрошайки с золотыми зубами, воняющие падалью, которых палками прогнали святые суфии и дервиши, скрывающие под чалмами красныеи тяжелые от грязи платки презренных цыган-люли. Якуб разогнал их камчой. Но стразу же за воротами дорогу Петру Толмачеву загородили кокандские конники. Ещё недавно в вечной пограничной войне они, как волки, шныряли под Верным, а сейчас, сразу узнав по посадке в седле казака, закипели бешенством. На высоких боевых конях, пахнущие кожей ремней, блестя бляхами и серебренными рукоятями шашек, они стали окружать Петра Толмачева. У него от предчувствия смерти вдруг зазудела спина, а Якуб похолодел, признав в конниках знаменитых отвагой и бесстрашием ходжентских таджиков из-под Руми – Рима – потомков пленных римских легионеров, отстоявших эту землю от китайцев. Назревала безнадежная схватка, и уже стала собираться толпа, чтобы рвать на части тело неверного. Но спасение пришло вместе со звоном кандалов, когда два соглядатая смело подъехали к конникам и что-то коротко сказали. Выбранившись и плюнув Петру Толмачеву под ноги, конники уехали под недовольный гул разочарованной толпы. А ангелы-хранители, променявшие вольные кочевья в степях на грязный хлеб ханских ищеек, не стали даже слушать благодарностей Якуба, потому что общаться с подследственными им запрещала инструкция.
Якуб так и не признался Петру, сколько сил и денег стоило ему собрать вместе пятерых крупнейших работорговцев – подлинных владык этих мест, каждый из которых владел империей, раскинувшейся от коралловых рифов Занзибара до малярийных топей Сингапура. Они пришли в дорогую чайхану, где их поджидал Петр Толмачев, и не спеша – они никогда не спешили – омыли руки в воде, тихо вскрикнувшей при их прикосновении.
– Как выглядит твоя женщина? – спросил один из них.
Петр Толмачев напряг память, и из её темной глубины, там, где прячется детство, всплыл аромат волос Ксении, тяжелыми золотыми прядями закрывшими её лицо, когда она оседлала его мужскую суть.
– Я её совсем не помню. Но мне надо её найти.
И эта многотрудная встреча, должная по восточному обыкновению затянуться на долгие часы, была завершена в десять минут. Работорговцы заговорили между собой на арго, понятном только посвященным. Они, знающие людей лучше всех, потому что люди были их товаром, с одной фразы поняли мотивы поступка Петра Толмачева. Он не любил Ксению, и работорговцы, мыслившие ясно и безошибочно, ибо работорговля была опаснее войны и любая ошибка каралась смертью от собственного товара, поняли, что собеседника бросила в эту смертельную авантюру его гордыня и обостренная русская жажда справедливости, не дающая покоя, пока страдает невинная душа. Они оценили настойчивость и упорство Петра, и, умея мыслить в глубину, заговорили, что русские выиграют схватку за Азию, потому что их чувство справедливости и правды склонит к ним сердца местных простолюдинов, и они признают русских, чтобы вместе построить царство правды на этой дерьмовой, непрочной, как навоз, Земле, и вместе с русскими сломать шею в этом утопическом порыве.
