В печати «Оттепель» неизменно ругали, – вспоминал Эренбург, – а на Втором съезде писателей в конце 1954 года она служила примером того, как не надлежит показывать действительность. В «Литературной газете» цитировали письма читателей, поносившие повесть. Я, однако, получил много тысяч писем в защиту «Оттепели» (И. Эренбург. Люди, годы, жизнь. Т. 3. С. 338).

Название романа «Оттепель», – прокомментировал эту публикацию Давид Самойлов, – было намеком на то, что реформы общественной жизни являются лишь началом, что после оттепели нужно ожидать весны. Этот намек был понят и раздражил среду власти. Эренбург несколько просчитался. Несколько забежал вперед. Он пытался подтолкнуть на новые реформы, определить время как переходное. Власти же считали, что по линии общественных свобод сделано достаточно. Им ближе были авторы, провозгласившие не оттепель, а вечную весну, прямые идеологи нового класса, вроде Грибачева или Кочетова, которым нельзя отказать в точном сословном чутье и которые целой системой иносказаний старались одернуть и припугнуть деятелей либерализации. <…>

Старый слуга Эренбург просчитался. Он был переведен в состав официальной оппозиции и не раз подвергался критике. Будучи человеком казенным, он болезненно переживал свою отставку с места директора конторы либеральных идей (Д. Самойлов. Памятные записки. С. 446–447).

Эренбург пустил в ход слово «оттепель». Он считал, что после смерти Сталина наступила в жизни людей оттепель. Такую характеристику того времени я встретил не совсем положительно61. Безусловно, возникли послабления. Если выражаться полицейским языком, то мы ослабили контроль, свободнее стали высказываться люди. Но в нас боролись два чувства. С одной стороны, такие послабления отражали наше новое внутреннее состояние, мы к этому стремились. С другой стороны, среди нас имелись лица, которые вовсе не хотели оттепели и упрекали: если бы Сталин был жив, он бы ничего такого не позволил. Весьма отчетливо звучали голоса против оттепели. А Эренбург в своих произведениях очень метко умел подмечать тенденции дня, давать характеристику бегущего времени. Считаю, что пущенное им слово отражало действительность, хотя мы тогда и критиковали это понятие.

Решаясь на приход оттепели и идя на нее сознательно, руководство СССР, в том числе и я, одновременно побаивались ее: как бы из‐за нее не наступило половодье, которое захлестнет нас и с которым нам будет трудно справиться. Подобное развитие событий возможно во всяком политическом деле. Поэтому мы вроде бы и сдерживали оттепель.

Что значит – захлестнет? Мы боялись потерять управление страной, сдерживали рост настроений, неугодных с точки зрения руководства, не то пошел бы такой вал, который бы все снес на своем пути. Опасались, что руководство не сумеет справиться со своими функциями и не сможет направлять процесс изменений по такому руслу, чтобы оно оставалось советским. Нам хотелось высвободить творческие силы людей, но так, чтобы новые творения содействовали укреплению социализма. Вроде того, что, как говорят в народе, и хочется, и колется, и мама не велит. Так оно и было (Н. Хрущев. Время. Люди. Власть. Т. 4. С. 282–283).

В ряде выступлений подчеркивалось, что одной из главных задач советской литературы является задача создания боевой, острой политической сатиры, произведений, изображающих истинные жизненные конфликты (Литературная газета, 3 июня. С. 2).

Секретариат правления ССП отметил, что редакция журнала «Октябрь» допустила грубую политическую ошибку, напечатав в № 4 за 1954 год примечание П. Вершигоры к его статье «Братья по оружию», огульно опорачивающее научный труд Академии Наук УССР «История Украинской ССР» и являющееся недостойным выпадом против целого коллектива ученых, работавших над книгой» (Там же).

Снова, – заносит в дневник Сергей Дмитриев, – нудное повторение задов против декаданса (Мариенгоф, Пастернак за стихотворение «Свадьба» в последнем, 4-м, номере «Знамени», где этот поэт после ряда лет вынужденного молчания пискнул при содействии В. Инбер – заведующей отделом поэзии в этом журнале) и вульгарного социологизма (Суров, Панферов). Разумеется, заушательство «новое» Померанцеву, поборнику искренности, вполне ненужной для таких защитников соцреализма, как Ермилов. В самом деле, сколь опасно поучать писателей необходимости искренности, когда от них нужна прежде всего идейность! А идейность на практике – это политиканство, умение чуять, куда ветер дует. Уважение к искренности может только нюх, чутье товарищей писателей попортить (Отечественная история. 1999. № 6. С. 123–124).

новая поэма «Теркин на том свете» <…> только в силу некоего предубеждения была охарактеризована тов. П. Н. Поспеловым как «пасквиль на советскую действительность», как «вещь клеветническая», Александр Твардовский обращается к членам Президиума ЦК КПСС с письмом, где говорит, что он: «<…> решительно не согласен с характеристикой ее идейно-политической сущности, данной П. Н. Поспеловым. Пафос этой работы, построенной на давно задуманном мною сюжете <…> в победительном, жизнеутверждающем осмеянии „всяческой мертвечины“, уродливостей бюрократизма, формализма, казенщины и рутины, мешающих нам, затрудняющих наше победное продвижение вперед. Этой задачей я был одушевлен в работе над поэмой и надеюсь, что в какой-то мере мне удалось ее выполнить.

<…> Менее всего, конечно, мог я ожидать, что такой характер примет рассмотрение важных литературных вопросов в столь высокой инстанции.

Прошу Президиум Центрального Комитета уделить этим вопросам внимание и разрешить их по всей справедливости» (Аппарат ЦК КПСС и культура. 1953–1957. С. 226, 227).