5 марта. В «Правде» (с. 1) второй «Бюллетень о состоянии здоровья И. В. Сталина на 2 часа 5‐го марта 1953 г.», где, в частности, сказано:
К ночи на пятое марта состояние здоровья И. В. Сталина продолжает оставаться тяжелым. Больной находится в сопорозном (глубоком бессознательном) состоянии.
На специалистов была рассчитана фраза:
Наибольшие изменения наблюдались со стороны дыхательной функции: участились явления периодического (т. н. Чейн-Стоксова) дыхания (Там же).
Я уж не помню, после этого ли бюллетеня или после второго, в общем после того, в котором было сказано: «чейнстокское дыхание» – мы кинулись в санчасть, – рассказывает Лев Разгон. – Мы <…> потребовали от нашего главврача Бориса Петровича, чтобы он собрал консилиум и – на основании переданных в бюллетене сведений – сообщил нам, на что мы можем надеяться…
<…> Мы сидели в коридоре больнички и молчали. Меня била дрожь, и я не мог унять этот идиотский, не зависящий от меня стук зубов. Потом дверь, с которой мы не сводили глаз, раскрылась, оттуда вышел Борис Петрович. Он весь сиял, и нам стало всё понятно еще до того, как он сказал: «Ребята! Никакой надежды!!»
И на шею мне бросился Потапов – сдержанный и молчаливый Потапов, кадровый офицер, разведчик, бывший капитан, еще не забывший свои многочисленные ордена… (Л. Разгон. С. 382).
…Нет, не выжил! О радость и торжество! Наконец-то рассеется долгая ночь над Россией, – вспоминает Олег Волков. – Только – Боже оборони обнаружить свои чувства: кто знает, как еще обернется? <…>
Ссыльные, встречаясь, не смеют высказывать свои надежды, но уже не таят повеселевшего взгляда. Трижды ура! (О. Волков. С. 312).
Пятое марта, вечер. В Свердловском зале должно начаться совместное заседание ЦК, Совета Министров и <Президиума> Верховного Совета1, о котором было потом сообщено в газетах и по радио. Я пришел задолго до назначенного времени, минут за сорок, но в зале собралось уже больше половины участников, а спустя десять минут пришли все. <…> И вот несколько сот людей, среди которых почти все были знакомы друг с другом, знали друг друга по работе, знали в лицо, по многим встречам, – несколько сот людей сорок минут, а пришедшие раньше меня еще дольше, сидели совершенно молча, ожидая начала. Сидели рядом, касаясь друг друга плечами, видели друг друга, но никто никому не говорил ни одного слова. Никто ни у кого ничего не спрашивал. <…> Никогда по гроб жизни не забуду этого молчания (К. Симонов. Глазами человека моего поколения. С. 253).
По предложению Л. П. Берии председателем Совета министров СССР был единогласно утвержден Г. М. Маленков, и уже Г. М. Маленков без обсуждения назвал имена членов высшего политического руководства страны.
Сталин еще жив, – записывает в дневник Михаил Пришвин, – но то, что было при нем, потеряно: что это, еще трудно сказать. <…>
Все сейчас молчат в тревоге за то, кого посадят на место Сталина, за то, когда можно у нас за него посадить.
Осталось стадо без пастыря, а волки приглядываются к овцам (М. Пришвин. С. 303, 304).
В этот же вечер около 21 часа от кровоизлияния в мозг умер композитор Сергей Сергеевич Прокофьев.
Из воспоминаний сотрудника Министерства госбезопасности Ф. Д. Бобкова:
5 марта близко стоявший к медицине начальник отдела В. Иванов, возвращаясь с доклада от начальника Управления, зашел в мой кабинет и сообщил нам (нас было человек пять) о том, что Иосиф Виссарионович скончался. Это было около пяти часов вечера. До официального сообщения было еще далеко. <…>
Где-то в районе полуночи раздался телефонный звонок. Звонивший высказал Патрикееву2 тревогу в связи с утечкой информации о кончине вождя. Ему стало известно это сообщение от московского корреспондента «Ассошиэйтед пресс». Звонок в службу охраны Колонного зала сразу же внес ясность. Уже час, как на фасаде Колонного зала и соседних домов (Госплан, гостиница «Москва») стали вывешивать траурные флаги. Так мир узнал о случившемся, хотя до официального правительственного сообщения оставалось еще несколько часов (Ф. Бобков. Как готовили предателей. С. 85, 86).
6 марта. По радио официальное сообщение о смерти И. В. Сталина 5 марта в 21 час 50 минут «прозвучало в шесть часов утра 6 марта» (Там же. С. 86).
То же сообщение в «Правде».
Как у нас принято, – иронизирует в дневнике Любовь Шапорина, – «за упокой» не может кончаться ни одно выступление, даже некролог, так и это сообщение говорило не столько о заслугах Сталина, сколько о роли «великой коммунистической партии Советского Союза» и кончалось за здравие великой советской родины (Л. Шапорина. С. 228).
По всей стране, – пишет в дневнике Эрлена Лурье, – объявлен 4-дневный траур. Театры, кино не работают. На улицах, площадях включены репродукторы, и над городом льются мелодии Бетховена, Чайковского, Шопена. Ленинград в трауре (Э. Лурье. С. 252).
С 16 часов открыт доступ к телу Сталина в Колонном зале Дома Союзов.
<…> Колоссальная очередь, – отмечает в дневнике Сергей Дмитриев, – вытянулась к 7 ч. вечера уже за Белорусский вокзал. Милиция будто бы не знала, куда устанавливать сказочно быстро удлинявшийся хвост очереди желающих пройти перед гробом. Рассказывали, что будто бы были и несчастные случаи, задавили какого-то ребенка. Женщин с грудными детьми пропускали, кажется, без очереди. Было довольно морозно, к вечеру 11–12°, а утром 7/III даже понизилась температура до –18°, и стоял густой туман (Отечественная история. 1999. № 5. С. 144).
В поезде и на улицах, в метро, – процитируем еще одну запись Сергея Дмитриева, – много было явно подавленных, расстроенных людей, женщины заплаканные, но встречалось и много смеха и шуток, особенно среди женской молодежи. В общем же на улицах утром было полное спокойствие, даже какое-то затишье» (Там же).
В начале марта 1953 года по всей Москве, – вспоминает будущий диссидент Анатолий Иванов, – были расклеены афиши фильма «Мечта сбылась»3 – их срочно заклеивали. Мы это отметили не без ехидства. В общем, резвились и радовались как могли (Л. Поликовская. С. 233).
Особенно, – рассказывает Борис Павленок, – врезались в память видения пустых электричек, которые мчались сквозь морозную ночь к Москве, завывая на подъезде к безлюдным платформам – въезд в город был закрыт (Б. Павленок. С. 13).
6‐го, – рассказывает ленинградка Любовь Шапорина, – была на траурном митинге в Союзе писателей. Зал был полон. Первым выступил сочинитель пошловатых эстрадных номеров и пьес В. Поляков. Говорил просто и тепло. За ним Леонид Борисов – чуть что не рыдал. Лицо искажалось судорогами, нижняя челюсть дрожала, он якобы старался не разрыдаться. <…> Поэты начали читать свои стихи. У всех слышались одни и те же слова и рифмы. «Отец» рифмовалось с «сердец». Елена Рывина, в черном, взойдя на эстраду, долго не могла начать, кусала губы, всем видом показывая, что еле удерживается от слез. Крашенная стрептоцидом Вера Панова говорила умно, не забыла слегка упомянуть о своем троекратном лауреатстве: «Какое счастье, когда твой труд понравился ему…»
Я была там с А. А. Ахматовой, которая зашла за мной. Она была в Союзе первый раз после 46‐го года. Всё же и теперь у нее вид королевы (Л. Шапорина. С. 229).
7 марта. В «Правде» сообщение о том, что на совместном заседании Пленума ЦК КПСС, Совета Министров Союза ССР, Президиума Верховного Совета СССР Председателем Совета Министров СССР назначен Г. М. Маленков, его первыми заместителями – Л. П. Берия, В. М. Молотов, Н. А. Булганин, Л. М. Каганович. На пост Председателя Президиума Верховного Совета СССР рекомендован К. Е. Ворошилов с освобождением Н. М. Шверника от этих обязанностей.
