— Бери. И будь проклят.

Я отдала ему пергамент и склонилась над моей дорогой Анной, хоть как-то стараясь ей помочь.

— Я и так уже проклят, — усмехнулся он.

Пока я унимала Анне кровь и перевязывала рану, Жиль читал, поставив согнутую ногу на скамью и постукивая по высокому сапогу кнутовищем.

— У тебя прекрасный слог, дорогая, — произнес он насмешливо, — я сам почти готов осудить дерзкого преступника и приговорить к казни.

Я бросила бездыханную Анну и в гневе выпрямилась перед ним, обличающе выставив палец:

— Как смеешь ты насмехаться, лишив жизни этих невинных женщин?! Неужели не боишься, что гнев Господень поразит тебя?!

— Невинных? — его яркие губы дрогнули. — Каждая из них, каждая нарушила запрет и пыталась выведать мою тайну! Грех любопытства сгубил их — не я. Гнев Господень?

Жиль отбросил плеть и стиснул кулаки.

— Почему не обрушился он на потаскуна, герцога Бургундского? На свинью Кошона? На Короля Карла, предателя?!

Муж пристально смотрел на меня. Я тряслась, как в лихорадке. То жар, то холод пробегали по мне, сотрясая от пяток до макушки.

— Ты… смеешь… о-оскорблять короля?!

— Дорогая женушка, да, смею. Все равно ты не успеешь никому об этом рассказать.

— Неужели ты никогда не жалел растерзанные тобой жертвы? Не терзался муками совести при виде их?

Жиль тряхнул подстриженными в скобку волосами:

— Знаешь, нет.

— Как мог Господь породить такое чудовище?!

— Ты желаешь знать, как? — он уселся на скамью, уронив между коленями сжатые кулаки. — Меня породил Ла Тремуй, сговорившийся с бургундцами и продавший им мою Жанну. Меня породил король-предатель, для которого Дева сделала все, для блеклого крысеныша-дофина, который никогда не был бы коронован без ее помощи. А едва получил свое, тут же от нее отрекся. Пальцем о палец не ударил, чтобы собрать выкуп! Пальцем о палец не ударил, чтобы спасти ее от костра. Видит Бог, я пытался! — заорал он. — Но Господь отвернулся от меня! Видимо, и ему, исполнив предназначение, она перестала быть нужной! А похотливые бургундки, приходившие, как на пленного зверя, на нее смотреть! А паскудные сплетницы руанки, зовущие ее ведьмой и плюющие в ее сторону! Жанна, супруга моя, тебя пытали пьяные солдаты? Тебя когда-нибудь поджаривали заживо?!

Мы какое-то время молчали, я украдкой бросала на Жиля взгляды из-под ресниц. Он сидел, потупясь.

— В углях от костра, на котором Дева сгорела, нашли ее сердце. Оно билось и не было тронуто огнем. Они сожгли святую. Но об этом говорили шепотом, не в силах даже тогда возвысить голос в ее защиту. Я выкупил ее сердце у палача. И принес сюда. И всеми безднами преисподней поклялся воскресить моего ангела. Почему я должен кого-то жалеть, если вы не пожалели единственную, по настоящему достойную жалости? Хватит! — выкрикнул он и пнул меня. — Готовься к смерти.

— Тогда позволь мне исповедаться и собороваться, — дрожащим голосом ответила я, видя в глазах Жиля жестокую решимость.

— Если я позволю это, мне придется убить и священника, проникшего в мою тайну. Неужели ты сможешь взвалить на себя этот грех? — отозвался он, смеясь. — Я уеду на три дня, можешь провести их в молитвах за свою душу, можешь помыться и облачиться в чистое. Или подлечить эту падаль, — он жестоко пнул беспамятную Анну под ребра и покинул опочивальню. А я стала укладывать на лоб сестрицы тряпочку, смоченную ледяной водой, и надежда затеплилась во мне огарком свечи. Три дня — это так много, все еще может измениться.

Анне к вечеру сделалось лучше, но от пережитого она разучилась говорить и только жалобно мычала и плача глядела на меня.

Я проверила всех ходы и выходы — верные слуги Жиля не причиняли мне вреда, но из замка не выпускали. Я решилась бы спуститься по веревке из окна, но Анна не смогла бы последовать за мной, а я не могла оставить сестру перед мужниным гневом, уж верно он не пощадил бы ее, и Анна бы заняла свободное седьмое место в таинственном зале, убитая самым жестоким образом.

У меня отобрали письменные принадлежности. Понуждаемая отчаянием, я отодрала лоскут от нижней рубахи и, проколов иглою палец, кровью вывела на нем: «Спасите!»

Я поднялась на голубятню, но все мои милые птички лежали окоченевшие, с поджатыми лапками и свернутыми шеями. Должно быть, муж приказал убить их и не убирать, чтобы устрашить меня еще сильнее. Мое сердце сжалось от тоски и горя, но тут я услышала воркование, и на плечо мне слетел белый голубок, единственный спасшийся от рук убийцы. Я возблагодарила Господа за явленную мне милость, привязала лоскут к лапе и выпустила голубка в окно:

— Лети, лети быстрее, божий посланец, пусть братья узнают, в каком отчаянном положении я оказалась, пусть спешат на помощь.

Глаза мои вновь оросились слезами. Я спустилась к себе и провела ночь между молитвами и нежным уходом за сестрицей Анной, так что утром она уже могла подняться.

Мы съели поднесенный завтрак, я закутала Анну в самый теплый плащ и отправила на верх самой высокой башни, чтобы она следила за горизонтом. Если голубок долетел с Господней помощью до родного дома, то вот-вот могло появиться наше спасение. Я дала Анне колокольчик, чтобы сестрица звонила в него, когда увидит всадников. Но и сама, готовя себе воду для купания и чистую одежду и белье, прислушивалась все время. Мне мерещилось, что колокольчик звонит, и я бежала на верх башни. Но там, где небо смыкалось с землей, курилась лишь поземка.

Продрогнув, я спускалась к себе. Я отнесла сестрице Анне второй плащ и жаровню, потом обед. А поля вокруг замка и лесные опушки были пусты.

Я снова вернулась вниз, но, выходя на лестницу, кричала время от времени:

— Анна! Анна! Не едут ли наши братья?!

Ответом мне была тишина.

Я боялась, что Анна заснет, томимая холодом, и снова одолевала крутые ступеньки винтовой лестницы, доходящие мне до колена, истертые поколениями де Рецов, поднимавшихся и спускавшихся по ним. Я отбила о ступеньки колени, я стерла ладонь о шершавую стену, за которую придерживалась, чтобы не упасть. Я провела на ветру больше времени, чем, казалось, за всю прошлую жизнь. Я надышалась перед смертью так, что ледяной воздух колом застрял в горле. Оно болело. Мне казалось, меня уже заковали в лед.

Я дала Анне передохнуть и стояла на башне в одиночестве больше часа, высматривая глазами хоть какое-либо движение. Братья все не ехали. Зимнее солнце зашло, кровью залив округу, и наступила ночь.

Я слишком устала и погрузилась в горячечный сон, чтобы пробудиться с рассветом и вновь отправить Анну на башню.

— Позвони, позвони мне непременно, — говорила я ей, и в горячей молитве обратилась к Господу, чтобы он ниспослал нам спасение. Но братья опять не приехали.

— Анна! Анна! Не едут ли наши братья?! — звучало у меня в ушах, когда второй закат дотлевал, близя смерть. А на третий день вернулся Жиль.

Он вошел с мороза высокий, широкоплечий, синяя борода была всклокочена, румянец розами цвел на обычно бледных щеках. Он поставил на стол опечатанный пыльный кувшин с вином и два радужных кубка. Сбил печать и горло, и красное густое вино, пахнущее солнцем и виноградом, полилось в кубки.

— Ты готова? — спросил он.

— Позволь мне в последний раз подняться на башню взглянуть на белый свет.

— Перед смертью не надышишься.

Знал бы он, как я надышалась за эти дни. Внутри меня поселился лед, все горело, и голос стал хриплым и ломким, как у старухи.

Я с мольбой обняла его колени. Муж брезгливо отстранился и позволил.

— Анна, Анна! Не едут ли наши братья?

Она покачала головой. Мир заметала вьюга, свирепый ветер гонял по площадке башни серый колючий снег. Я вгляделась в окоем, но снег залепил мне глаза.

Какое-то время Жиль ждал терпеливо, но я не возвращалась, и терпение его закончилось. Он поднялся на площадку, железной рукой обнял меня под грудь и, несмотря на сопротивление, смеясь моим слабым попыткам, вернул меня вниз.