— А она что, квадратная?

— Ты… это умникам из магистрата скажи. И святошам. Хотя лучше не надо, — Гессе яростно почесал сгиб локтя. — Чревато. Хочешь, я расскажу тебе еще одну легенду?

Жанна кивнула.

— Однажды я встретил гадалку в портовом кабаке, лет сто назад, — усмехнулся, видя расширившиеся глаза собеседницы, — ну, может быть, десять. Время в тюрьме идет вовсе не так, как на воле. Так вот, это была совершенно мерзостная старуха. И воняло от нее похуже, чем вот сейчас от меня… или твоего коры… судна. Гнилой рыбой и еще чем-то отвратительным, может быть, старостью. И ее все гнали от своих столов и засыпали оскорблениями. А я заглянул ей в глаза… и угостил вином. Не самым лучшим, конечно, но в том кабаке лучшего-то и не было.

Юрген с сожалением вспомнил о той бутылке, которую пришлось пожертвовать тюремщику. Поросятина, хрен с ней, жесткая, а вот выпить бы сейчас не помешало. Интересно, ему позволено последнее желание, или отделались прощальным ужином?

Девушка слушала, затаив дыхание, что узника несколько взбодрило.

— В общем, старуха мне рассказала одну легенду. Когда тебя должны казнить, когда наступает самый край, когда спасения уже нет, нужно нарисовать на полу тюремной камеры лодку, корабль. Тогда он обратится в настоящий и увезет тебя к свободе. Для него не препятствие ни стены, ни цепи, ни стражники. Главное, успеть до полуночи… Я думал, она мне солгала. Посмеялся и забыл. А сегодня вспомнил.

— Тебя… вас должны казнить?

— На рассвете. Отличная приправа к воскресенью. Я бы предложил вам глянуть в окно, чтобы увидеть помост с дровами… Но оно слишком высоко. А на плечах я вас не удержу… сейчас.

Юрген замолчал. Жанна подошла и села рядом. Пахло от нее не затхлой водой и плесенью, а цветами.

— Я не могу, — с безнадежностью в голосе проговорила она. — Существуют правила…

— И исключения из них. Вот что! — осененный мыслью, он ухмыльнулся во весь рот, притянув Жанну за плечи. — Пересылают же свежую малину к королевскому столу… Живую рыбу… и даже лошадей. Давай пошлем по почте меня!

Гостья икнула. Глаза у нее сделались совсем круглыми — как у совы, что жила на стропилах и всю прошлую ночь громким уханьем мешала Юргену спать.

— А об оплате потом договоримся. За мной не пропадет! Хочешь, векселем, а хочешь, этими… тронными деньгами, — он сжал в руке ее теплые, податливые пальцы.

— Но адресат!

— А где живешь ты? Вот и пошлем туда. Давай договор, — напирал Гессе деловито, пока Четвертая не передумала. — Подписывать кровью?

— Не-а, — она, словно сонная, повертела головой. — Введу в корабельный компьютер.

Укладываясь в длинный, обитый мягким ящик для перевозки животных, почти погрузившись в благодатный сон, Юрген спросил, не сдержав прирожденного любопытства:

— А ты Летучему Голландцу кто? Дочь?

— Внучка.

— А он сам?

— Дедушка разводит тюльпаны в Антверпене.

Рука Жанны отдернулась от его щеки. Крышка поехала, закрывая от бывшего узника залитый призрачным светом трюм. И тут же колокола на колокольнях многочисленных церквей стали торжественно и мрачно отбивать полночь.

В ночной корчме за закрытыми ставнями дым стоял коромыслом. На сдвинутых столах валялись неопрятные остатки трапезы и пара дворян, упившихся до положения риз, коптили каганцы и сальные свечи, растыканные без порядка и лада, плавали в лужах осколки расплющенных кувшинов. Какой-нибудь юный священник так представил бы ад, но пировавшие в корчме люди были лишены воображения. Они уже дошли до состояния, когда хочется любить всё, что движется, а плотская сила ему не соответствует… Не надеясь на последнее, и жена, и дочери хозяина, и служанки внезапно исчезли. Английская оккупация приучила всех быть осмотрительными. А кто осмотрительным не был, тот плохо закончил… Впрочем, темноволосый великан-рыцарь, одетый с ног до головы в черное, с волосатыми кистями огромных рук, торчащих из тесных рукавов, и с бледным лицом, заросшим иссиня-черной бородой, особенно страдать и раздумывать по поводу женщин не стал, а просто сходил в овчарню, выломал двери и принес, держа попарно за ноги, белую ярочку. Плюхнул на стол.

Кто в состоянии был еще что-то соображать, придвинулись, глядя, как овечка ерзает между объедками и опивками черными тонкими ножками. Сам же великан расстегнул гульфик и навалился на ярочку, вцепившись могучими пальцами в кудрявое, кисловато воняющее руно и, подтягивая блеющую животинку к себе, ритмично задвигался, точно высаживал тараном ворота. Окружающие столы дворяне громко дышали, держась ладонями за чресла.

Черноволосый, похожий на ангела, паренек, которому едва минуло шестнадцать лет, навалившись грудью на стол, жарко выдохнул чесноком и вином:

— Грешно с бессловесной тварью, надо… вот…

Он пальцами зачерпнул розовое бургундское вино из кувшина и окропил испуганно блеющую овцу:

— Во имя овса, и сена, и винного духа… нарекаю тебя Жанна, — шутка казалась упившемуся мальчишке смешной, и он громко хихикал, брызгая в овцу вином.

Великан оторвался от любовной утехи.

— Гаденыш!

Не приводя себя в порядок, он прыгнул на паренька, уронив того за скамью. Жилистые руки сомкнулись у мальчишки на горле.

Великана потянули за плечи, но это было все равно что раздвинуть окованные железом створы запертых крепостных ворот. Мальчишка молил жалким взглядом то ли о снисхождении, то ли о желании оправдаться.

— Жиль! — завопил один из собутыльников. — Отпусти его! Видишь: он не может говорить.

— Пусть оправдается! — нестройно подхватили другие, темным разумом не желая, чтобы забава превратилась в смертоубийство. Великан разжал руки.

— Так зовут мою сестру, — прошептал дворянчик бескровными губами и стал тереть шею.

— Тогда я женюсь на ней, — Жиль дернул алыми губами. — У меня сейчас как раз нет жены.

Таким образом инцидент был исчерпан, и когда дворяне уже договаривались об очереди на удовольствие и тянулись к собственным гульфикам, Жиль поймал овечку, сбежавшую в угол, за ногу и со словами: «Ненавижу, когда мою женщину бесчестят другие», — наискось вбил нож ей под горло.

У меня не было богатых нарядов и драгоценностей, но немногие наши служанки твердили, что я диво как хороша. Белая кожа, гибкий стан, густые черные волосы, укрывавшие меня вьющимся плащом ниже колен, когда я их распускала. Мы были бедны, но братья подвизались при дворе, и потому я смела надеяться на знатного жениха. В смутных мечтах он приходил ко мне: стройный шатен с очаровательной улыбкой, и мои губы, похожие на спелую вишню, невольно улыбались в ответ. Я и вообразить не могла, какая судьба меня на самом деле ждет. Младший брат Анри, похожий на ангела, нашел мне жениха. Граф Жиль де Рец был видным рыцарем в войске Девы, снявшей осаду с Орлеана и короновавшей в Реймсе нашего милостивого короля. Но когда бургундцы схватили ее и продали англичанам, а король Карл отказался ее выкупить, и Деву сожгли на площади в Руане, как ведьму, Жиль рассорился с королем и удалился в свое поместье, куда мне после брака по доверенности предстояло поехать.

У нас не хватило ни средств, ни времени, чтобы сшить мне подвенечное платье и устроить пир, да и жениха это вряд ли интересовало. Он прислал вместо себя егеря, звероватого, медвежьего облика мужчину, отстоявшего передо мной у алтаря, буркнувшего все положенные слова и после этого тут же увезшего в замок мужа меня и мою молочную сестрицу Анну. Мы с детства были дружны с ней, не госпожа и служанка, а две сестры, между которыми не было тайн. И в этот путь она отправилась со мной по доброй воле.

Муж мой оказался человеком высоким, видным, крепко сложенным. Черный старомодный костюм шел ему, бледное лицо и черные волосы придавали чертам благородство. Если бы не иссиня-черная борода. Говорили, что его бабушкой была итальянка, но все равно эта борода сообщала его благородным чертам нечто дьявольское.