— Это не краска. Это у горностаев хвост такой. Их еще развешивают на королевские мантии…

Горностаюшка надувается. Ей совсем не хочется, чтобы ее хвост был подвешен к мантии, пусть даже королевской. Потом она закидывает головку и заявляет, что я опять встал не так. Ей хочется погреться на солнце…

— Не понял, — ворчит наводчик Санька, оглядывая бок башни. — Он же на другой стороне был.

— Кто? — Яр с Колей подбегают и тоже выпучиваются на мой бок.

— Командир, ты его где рисовал?

Марк гладит затылок:

— Т-так… мы через ограду лезли и направо, заходили к нему… м-м… с запада.

— Ты по-русски, пальцем ткни.

Саня хихикает.

— Знаете, ребята, по-моему, он переполз.

— Зачем?

— Греться.

— Можно и с этой стороны нарисовать, — чешет подбородок Коля. — Тогда путаться не станем.

— Для выполнения боевой задачи это неважно, — отрезает командир. Я внутренне смеюсь. Горностаюшка действительно предпочитает солнечную сторону, а когда моросит дождь, залезает в орудийный ствол. Все равно экипаж изнутри этого не видит. А мне щекотно от ее маленьких лапок. И шерстка у нее немного вздыбленная и пушистая. А пахнет зверушка не краской — а почему-то сухой травой.

Экипаж растягивает над поляной маскировочную сетку: совершеннейшее излишество. Ставит палатку и — это уже интересно — разжигает костер. Вот стоило маскироваться! Они греют на огне рисовую кашу с тушенкой, не открывая банки, ловя момент, когда каша уже согрелась, а банка еще не взорвалась. Яр рассказывает, как варил на свой день рождения сгущенку для торта и что потом стало с кухней. Все смеются. Саня приносит гитару. Экипаж сидит на нарубленных сосновых лапках, а я смутно чернею в стороне от костра, среди стволов, словно доисторическое чудовище. Слушаю экипаж и посторонние шумы: хруст сучка под заячьей лапой, звон родника в ложбине, мягкое падение сырых листьев…

— Действительно, на восток, — бормочет Яр. — Как тогда. Они шли на восток, перевалив хребет. Пять танков. В экипажах добровольцы.

— Не надо, а? — Коля в две руки трет небритый подбородок. Некрасиво торчит светлая щетина. — По-моему, он нас подслушивает.

Это обо мне.

— Тьфу на тебя. Пошли спать.

Броней я ощущаю пустоту.

Горностаюшка возвращается под утро. Вид у нее довольный, рот в красном. Шерстка вздыблена и промокла от росы. Горностаюшка щекотно трется об меня. Она вовсе не скользкая и не противная, и длиной чуть меньше ладони — короче, чем ее родич на синей юбке модели Леонардо.

— Я только что съела мышку, — говорит моя девочка гордо. — Ты пробовал мышей?

Я улыбаюсь. Черный силуэт среди смурных деревьев. Я слышу шорох мышек в их подземных норках, вижу их короткие ночные перебежки. Может, даже раздавил одну-двух, пройдясь днищем по кучам палой листвы. Из палатки сонно выбирается мой экипаж. Переругивается. Моется в луже. Открывает консервы. Раздувает угли, кашляя от дыма. Складывает палатку, ныряет в кабину, заводит мотор.

— Они болтали про какой-то антитезис. Что такое антитезис?

Моя улыбка гаснет. Но горностаюшка тормошит меня. Подпрыгивает от нетерпения. И я говорю ей про добро и про зло. И что однажды один вроде бы хороший человек заявил, что в мире должно соблюдаться равновесие. Что нельзя понять свет, не увидев тьмы. И он посчитал своим долгом сеять эту тьму. Соблюдать равновесие, как его понимал. Безжалостно. Антитезис. Дьявол. Черный властелин. Против него послали танки. Через покатые гребни Туманного хребта. В маленькую долинку с речкой, с золотистыми березками и красными осинками, так похожими на земные.

Мишку никто не заставлял туда идти. У него была вполне мирная профессия — садовник. Он вместе с друзьями на заказ создавал планеты. Я рассказываю горностаюшке про них и про Мишкину несбывшуюся любовь. А про бой у Туманки — не хочу.

Сквозь тучи прорывается солнце. Небо удивительно ясное — такое нечасто бывает в ноябре. По нему скользят редкие перистые облака. Над нами две тысячи километров чистого неба. Горностаюшка пыхтит и прыгает наверху, под откинутой крышкой люка.

— Стой смирно, — прошу ее я. — Давай постоим. Смотри, как красиво.

Водитель Коля орет в микрофон:

— Черт побери! Почему он остановился?

Вот и высотка. Марк ошибся. Это не ее называют Вороньей, а ведущую к ней тропу. Воронья Тропа. Потому что рядом живет и часто летает над ней огромный ворон — такой огромный, что крыльями достает до деревьев. Он слышит нас и кричит так, что горностаюшка вздрагивает.

Мы готовимся к бою.

По аномалиям в магнитном поле я определяю местонахождение условного противника прежде, чем становятся видны тяжелые танки «Варг», такие же, как я. Мы сходимся под высоткою М11, приминая воздушными подушками березняк и ракитник, разметывая сухую траву. В таком режиме за час мы способны выработать ресурс, но встретимся гораздо раньше. Теперь не имеют значения ни азимут, ни угол прицела. Сухо смеется Санька:

— Прямой наводкой по голове сковородкой.

Под мысленным приказом Игоря сдвигается сегмент брони, выпуская ствол огнемета.

Горностаюшка прилипла ко мне. Я уверен, она не боится. Хищница, охотница, она зла и довольна. Она тяжело дышит, обнажая зубки, в предвкушении атаки.

И мы лезем в бой. Как в болото.

Вращается башня. Косят лазерные лучи. Тонкие стволики падают красиво и беззвучно, словно в кино. Броню лижут напрасные языки огня. Я вспоминаю бой у Туманки и Белогривой, и мне хочется ладонями закрыть глаза. Белая краска выгорает на броне.

…Люки откинуты. Недавние противники что-то громко обсуждают под дождем среди измочаленных кустов, размахивают руками, смеются.

— Горностаюшка?!..

Тишина.

Вой рождается у меня внутри. Вой выплескивает наружу. Инфразвук выдавливает с полянки людей, как клипера выдавливают ветер. Воздуха нет. Только тельце с окостеневшими нелепо задранными лапками и откинутый хвостик. Знак вечности: черное пятнышко на белом. И белое пятнышко на моей оплавленной черной броне — уцелевшая чешуйка краски.

Дождь. Листья и дождь. Или это я плачу.

«Заб-бавно. Ты совсем как человек…»

Она права. Я стал человеком. Именно тогда, когда один Мишка остался жив в топке моего нутра, в реве пламени: сразу и командир, и водитель, и наводчик, и стрелок. Связанный со мной уже не сенсорами шлема. Сплавленный — своими сгоревшими глазами и кожей с моей плавящейся оптикой и сиденьями… внахлест — электроника с душой.

Он стреляет, припав к турели, стреляет, стреляет по антрацитовому пузырю, вздыбленному над миром осинок, и берез, и испаряющейся речки до прозрачного осеннего неба.

Горностаюшка смеется.

«Ты совсем человек…»

У меня нет рук, чтобы ее погладить…