Когда осенью 1908 г. мы приехали в академию, то узнали, что он женился на дочери протоиерея Екатерининской церкви Сердобольского.93 И первый вопрос у нас возник такой: как это случилось? Не сделался ли он «жертвой случая»? В самом деле, нам приходилось встречать некоторых наших профессоров в театре, так сказать, в «свете», или видеть в женском обществе, но П. П. никогда и нигде ни в чём подобном не видели. Кроме того, привыкши видеть замкнутым, persona «an sich»94, засохшим на своем «догматизме», мы прямо не могли себе представить его мужем и думали: «уж не оказался ли он в роли Каренина?» Но нет, Сердобольская не могла быть «Анной» уже потому одному, что брак был, очевидно, по французскому образцу: жениху сорок, а невесте 22-23 г.

На этом, кажется, и можно было бы закончить повесть о Павле Петровиче, если бы имя его не стало часто упоминаться в связи с новой обстановкой в жизни, с коренной переменой её после Октябрьской Революции. Слух прошёл, что П. П. перестроился в новых условиях на преподавание марксизма. Шутка это, притом злая, над ним и над новой действительностью или, правда? Впрочем, в данном случае нам важно не это, а то, какой же взгляд выражен по этому поводу на П. П. Где основания в прошлом П. П. для этой шутки или подлинной действительности? Как он мог, по представлению кого-то, спланировать с богословского «догматизма» на марксизм? Не значило ли бы это снять один мундир и надеть другой? Или: не значило ли бы это уподобиться сосуду, из которого вылили одно содержимое, скажем – вино, и влили другое, скажем – керосин. Но судить так о П. П. значило бы представлять его некой формой человека. Допустимо ли это, такое суждение о человеке вообще? Какое заключение можно сделать о нём на основании изложенного выше?

Был ли он карьеристом? По-видимому, да, а если, правда, что он так спланировал свою жизнь, то, несомненно – да! Молчалин новой формации.95 Чем можно объяснить его отчуждённость, замкнутость? Некоторую долю нужно отнести на счёт происхождения: северянин, о чём свидетельствовала и его грубо, топорно созданная наружность, но главное – гордое сознание учёного – доктора богословия. То, что он работал пом[ощником] инспектора нужно объяснить стяжательностью. Среди профессоров – докторов богословия – он был самым молодым. Он, между прочим, входил в комиссию профессоров, которой поручено было рассмотреть различные работы Антония Волынского – речи, проповеди и пр. – на предмет присуждения ему какой-то учёной степени. Вероятно, комиссия не успела это сделать ввиду революции. Если же она это сделала96, то можно не сомневаться, что П. П. в этом случае выполнял роль Молчалина.97

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 2-6 об.

Профессор, действительный статский советник, доктор богословия – таким был Николай Иванович Ивановский98, когда он читал нам лекции в Казанской духовной академии по истории и обличению русского раскола и рационалистических сект. Он был лектором и создателем своей науки, единственной науки в академии, которая перекликается с нашим временем по линии борьбы с сектантами. На лекциях Н. И. легко можно было заметить, что значит, когда они строятся на основании живого жизненного материала, а не абстрактных построений мысли, во-первых, и человеком на основании его жизненного опыта, во-вторых.

Ему было около семидесяти лет, и черты некоторой дряхлости уже заметны были и в его облике – небрежность в отдельных аксессуарах лица (небрежный пух на голове, не собранный хотя бы в какое-либо подобие причёски) и некоторая неаккуратность в одежде, но живости его речи мог бы позавидовать любой молодой лектор. Он собственно не читал лекцию, а увлекательно рассказывал о том, как он создавал свою науку, о своём опыте по изучению раскола и сектантства. Он ходил взад и вперёд по аудитории, причём походка его была уже не безупречная – не твёрдая и не устойчивая и вёл разговор о величайшей трагедии в русской истории, когда люди одного и того же социального положения, живущие в одних и тех материальных условиях, разделились на два лагеря, враждуя друг с другом, считая инакомыслящих «греховными», зачумлёнными. В некоторых случаях он вёл рассказ с применением особого диалекта – жаргона описываемых им типов людей, и казалось, что слушатели конкретно их, этих людей, видели перед собой. Например, он так художественно описывал Рогожское кладбище в Москве99 и главу его Ковылина100, с какой старообрядческие секты описаны [П. И.] Мельниковым-Печерским в его произведениях «В лесах» и «На горах». Нам, уральцам, эти картины памятны по рассказам Д. Н. Мамина-Сибиряка.

Н. И. рисовал нам старообрядческое движение с момента зарождения его, в период разветвления на разные «толки»: беспоповцы, австрийское священство и различные промежуточные явления их – увлекательно, на основании собственного наблюдения и изучения, рассказывал он о различных сектантах: молоканах, духоборах, скопцах, дырниках, о сектах, возникших на почве своеобразных условий жизни русских тёмных людей; рассказывал о сектах, возникших под влиянием различных западных течений: о штундистах, штундо-баптистах, баптистах и др.

Ни у кого из профессоров на их лекциях не было такого случая, чтобы студенты задавали лектору вопросы и чтобы лекция приобрела характер хотя-бы небольшого диалога, а у Н. И. такие случаи бывали. Если при посещении оперы «Хованщина» М. И. Мусоргского образы выведенных в ней персонажей казались уже знакомыми, то это нужно отнести к тому, что они уже раньше ярко были изображены на лекциях-рассказах Н. И. В этом отношении он чем-то напоминал известного историка В. О. Ключевского, на лекциях которого, как передавали, прошлая Русь оживала в таких образах.101

Н. И. оставил после себя учёный труд, который являлся уникальным руководством для преподавателей раскола и обличения его в дух[овных] семинариях.102 Н. И. был родоначальником многих Ивановских, прославившихся на разных поприщах дореволюционной и после-революционной России.103

ГАПК. Ф. р-973. Оп. 1. Д. 721. Л. 53-54 об.

Первая встреча моя с профессором Казанской духовной академии, доктором богословия, статским советником Алексеем Александровичем Царевским произошла за год до поступления в академию, в 1908 г. при необычных обстоятельствах и в необычной обстановке. Дело было в Перми. Я встречал брата, студента академии, на пристани (это было в начале июня), и мы с пристани направлялись с ним в старый пермский вокзал (Пермь I). У входа в вокзал мы встретили солидного мужчину, пожилого возраста, «джельтмена» одетого, в обществе двух дам, причём, как мне показалось, изысканно предупредительного по отношению к дамам. Брат с ним поздоровался, и он ответил на его приветствие изысканно вежливо. Естественно, меня заинтересовал вопрос: «Кто же он», и как знаком ему брат. Не дожидаясь моего вопроса на этот счёт, брат сказал: «Это профессор Казанской духовной академии Царевский». Я описал картину этой встречи для того, чтобы в дальнейшем не описывать некоторых характерных черт профессора А. А. Царевского.

Трудно было определить возраст А. А. Высокого роста, крепкого сложения, стройный, подвижный – он, очевидно, казался намного моложе своих лет. Ни в густых волосах, ни в пышной бороде его не было никаких признаков седины. У него была чисто военная выправка, что его очень ярко выделяло среди других профессоров.104 Он входил всегда в аудиторию стремительно, бодро, с приветствием «здравствуйте, господа», садился на стул, чуть облокотясь на кафедру, вынимал свой конспект и читал лекцию. Он при этом, если можно так выразиться, «полу читал» и «полу говорил», но производил впечатление не читающего, а говорящего, произносящего речь человека. У него была прекрасная дикция, образная речь. Он был оратор, и это опять-таки резко выделяло его из ряда других профессоров. Естественно, всё это импонировало студентам, и он был у них в числе уважаемых и почитаемых профессоров.